Серебряные орлы

Истинным раскаянием звучал его голос, когда он признавался в излишней — вопреки даденным клятвам — медлительности с возведением церквей в честь святого мученика Войцеха-Адальберта. Ведь он же дал обет воздвигнуть их во всех крупных городах империи, а на самом деле даже островная церковь на Тибре еще не закончена — так что он бил себя в грудь, сокрушался, обещал все исправить.

Потом попросил отпустить ему грех скупости: слишком мало золота раздал монастырям, которым наказал молиться за душу недавно умершей бабки императрицы Адельгейды. Бил себя в грудь, сокрушался, обещал все исправить.

Признался, что неправедными подозрениями обидел маркграфа Гуго. Но не сказал, в чем его обвинил. Аарон не спросил.

Признался, что слишком медлительно занимается делом магдебургского епископа Гизело, который вопреки канонам захватил землю бывшего мерзебургского епископства. Особенно сильно бил себя в грудь, вспомнив оскорбления, которыми он осыпал майнцского архиепископа Виллигиса. Не уточнил, за что разгневался на архиепископа.

Ошеломил Аарона замечанием, что не выполняет должным образом свои обязанности перед империей, все еще медлит послать королевскую корону своему вернейшему слуге патрицию Болеславу, князю польскому. Сказал, что летом второй раз съездит на могилу святого мученика Войцеха-Адальберта в славянском городе Гнезно и тогда лично наденет корону на главу патриция империи.

Признался также в грехе чрезмерного попустительства. В связи с празднествами в честь Ромула приказал освободить из римских темниц не только воров, но даже убийц. Этот грех он постарался оправдать: ему очень хотелось, чтобы в дни торжеств не было в Риме ни одного дома, где бы не царила радость.

— Когда ты последний раз исповедовался, сын мой? — прервал его Аарон.

Неожиданный вопрос ошеломил Оттона. Он высоко вскинул густые брови, широко раскрылся красивый рот, бьющая в грудь рука застыла в воздухе. Аарон почувствовал, как бурно стучит в висках, шумит в ушах, как холодеют кончики пальцев: он начинал сражение. И еще не знал, что же больше всего поразило Оттона — сам вопрос или обращение "сын мой", которым молоденький исповедник отчетливо дал понять, что сейчас стоит перед ним на коленях только кающийся грешник, зависящий от него, исповедника, а никак не императорское величество.

Оттон долго не отвечал, меряя исповедника гневным взглядом, отчего Аарона бросало то в жар, то в холод. И наконец назвал сквозь крепко стиснутые зубы день своей последней исповеди.

— Это грех, сын мой, тяжкий грех, столь долгий перерыв, — сказал Аарон, делая громадное усилие, чтобы придать своему голосу спокойное звучание.

Он еще подумал, не потребовать ли объяснения, почему император так долго избегал исповеди, но, зная суть разговоров Оттона с папой по этому вопросу, не был уверен, сумеет ли благополучно выпутаться из диспута о правомерности императорских стремлений раскрыть свою душу непосредственно господу богу. Ведь тогда пришлось бы стремления эти назвать ересью. Оттон же, спокойно выслушав такого рода упреки, когда они исходили из папских уст, может и не стерпеть, чтобы их высказывал случайный исповедник, приблудный монах: даст увлечь себя гневу, уйдет и заявит Сильвестру Второму, что пред таким дерзким священником исповедоваться не будет, а ведь он, Аарон, хорошо знает, как важно для папы, чтобы исповедь была благополучно доведена до конца.

И потому он пренебрег вопросами, которые могли бы привести к спору, наказав серьезно, резко, повелительно, чтобы император не уклонялся от исповеди во время пасхи.

— Чтобы умолить святую троицу, — добавил он, — воздержись, сын мой, от всех плотских утех, от всех удовольствий, которые дает обильный стол и постель до самого Благовещения. Ибо из всех грехов, которые ты пока что назвал, это был самый тяжкий, а ведь ты о нем и не вспоминал. В каком грехе ты еще не признался, сын мой?