Серебряные орлы

На острове, который зовется Ирландия. Подумать только!.. Но постепенно внимание и любопытство Тимофея начало сосредотачиваться на другом. Теплые слова, слова о том, что он понравился, напомнили о деле, которое привело Тимофея в монастырь без ослов и бочек, сосредоточенного и растерянного. Его охватила всевозрастающая волна доверия, волна столь же благого тепла, как и тепло слов Аарона.

Он пригнулся к уху пришельца из-за моря и голосом, дрожащим от возбуждения и даже волнения, но вместе с тем и полным доверия, спросил:

— Скажи, Аарон, а ты занимаешься… этим… ну, умерщвлением грешной плоти?

Чувствовалось, что он уже хорошо освоился с термином, но в собственных устах он казался ему чем-то смешным, даже нелепым.

И именно потому, что Аарон, несмотря на всю неопытность монашеской молодости, почувствовал это, в голосе его прозвучало удивление куда более сильное, чем он хотел, когда воскликнул:

— Ты хотел бы вступить в священный орден?

Тимофей отрицательно покачал головой. При этом он вызывающе усмехнулся, презрительно, но вместе с тем как-то стыдливо. Крепко пожал Аарона за локоть и самым развязным тоном, но тем не менее не глядя в глаза, спросил, стараясь улыбаться как можно веселее:

— А скажи, монашек, женщина у тебя когда-нибудь была?

Аарон вздрогнул.

— Почему ты спрашиваешь об этом? — еле выдавил он вопрос, который должен был прозвучать суровым окриком. Вернее, он намеревался спросить: — Почему ты спрашиваешь меня об этом сейчас? Почему спрашиваешь здесь? — вот какой был истинный, незаторможенный ряд вопросов, прежде чем из мысли они стали словом.

Ведь только об этом и шла речь, что именно сейчас и здесь: потому что эта кроха самого кратчайшего мгновения, которая отделяла вопрос Тимофея от вопроса Аарона, вдруг заполнилась живым содержанием, страшным содержанием — вся невыраженная реакция воображения на «здесь» и «сейчас»…

Еще на корабле, действительно под парусами, архиепископ Эльфрик предсказывал своим спутникам дивные переживания, которые, по рассказам бывавших в Риме старцев, должна вызвать базилика святого Павла. Судя по описаниям послов, говорил он, которых еще столетие назад могущественный и мудрый король Альфред [6] отправлял к иерусалимскому патриарху Илие, нет более великолепной в христианском мире святыни, нежели константинопольская святая София. Но должно сохраниться донесение, что один из послов, отправленных к Илие, находился потом в Риме и заявлял, что София и не сравнится с Павлом!

Молодые спутники вслушивались в слова архиепископа с почтением и трепетом. Лучшие ученики знаменитой гластонберийской школы, почти с младенчества вбиравшие в себя вместе с живительным воздухом мудрость книг древнего Рима, упивались радостью и гордостью, что еще немножко — и их ожидает невероятное счастье своими глазами видеть благословенные места, о которых черными литерами столько пел сладким звучанием цитры Гораций, громозвучным гласом медной трубы — Вергилий, плачем прощальной ночи — Овидий. Двое их было: сын и внук знатных вельмож Этельнот, о котором давно уже было решено, что он поедет в Рим, и Аарон, который в последнюю минуту чуть не остался дома, поскольку король Этельред [7] лично изволил выразить сомнение, достоин ли какой-то ирландский приблудыш чести, в которой отказано стольким отпрыскам самых знатных английских и саксонских родов. Архиепископ Эльфрик настоял на своем.

— Этот приблудыш, — подчеркнул он, — гордость и украшение прославленной в королевстве школы! И только это и решает дело, ибо об остальном давно уже сказал господь, наказывая апостолам: «Идите, научите все народы…» Все, благородный король, ирландцев — тоже!

Ну и как, очаровало Этельнота украшение Рима, базилика святого Павла? Замкнутый и ворчливый, заносчивый и неприступный даже для школьных товарищей, не делился он впечатлениями с Аароном. И так же быстро покинул Рим с епископом, который легко достиг цели приезда: богатые дары, врученные консулу Кресценцию, тут же привели к посещению священных мест в Леополисе[8], и назавтра Иоанн Пятнадцатый вручил Эльфрику освященный на гробе главы апостолов паллий.

Накануне отъезда Аарон преклонил колени перед Эльфриком, прося разрешения остаться. Архиепископ сначала возмутился, долго прокашливался, что-то бормотал, наконец, глядя в окно на спокойно и горделиво прохаживающегося Этельнота, проворчал задумчиво:

— Ну конечно… ему-то есть зачем возвращаться, когда-нибудь он станет архиепископом.

Потом поцеловал Аарона, благословил и потянулся к набитому кошелю и старой, чудно переплетенной книге. Это был сделанный королем Альфредом переклад «Утешения философского» Боэция. Наморщив лоб, архиепископ объяснил, что вручает ее Аарону, дабы не забывал о стране, которая первой раскрыла пред ним достойную дорогу к учению.

— И время от времени показывай ее кичливым римлянам… Пусть знают, что на далеком острове не только на латинском, а и на языке, который они по глупости своей почитают варварским, не какие-нибудь монахи в монастырской тиши, а могущественные короли, опытные в сражениях, такие вот книги переводят…