Серебряные орлы

Когда внесли факелы, при их кровавом свете Аарон увидел Тимофея. Тот сидел на большом камне в углу двора. Глаза его были закрыты руками. Аарон тихо приблизился к своему другу. Отвел руку от его глаз. Она была мокрая. В третий раз с тех пор, как они познакомились, увидел Аарон, что Тимофей плачет.

10

Беспокойная мысль Аарона раздула опасность, угрожающую здоровью папы. Вообще-то Сильвестр Второй все еще жаловался на сильную боль в горле, все еще терзался мыслью о вероятной утрате речи, все еще сильно кашлял и говорил хриплым голосом, но зараза папу не тронула. Сразила она Оттона.

Не спас императора поспешный отъезд от пораженных мором окрестностей Ареци. "Mors et fugacem persequitur virum"[19], — промелькнуло в голове у Аарона мрачное предостережение Горация.

Но чем меньше надежды на выздоровление Оттона оставлял его окружению каждый уходящий день, тем чаще потрясал Аарона трепет пугающих подозрений. А зараза ли свалила Оттона? Почему только Оттона, именно Оттона и никого из тех, кто его сопровождал? То и дело вспоминался заданный папой Генриху Баварскому в Ориенто вопрос: "А не захочешь ли ты помочь богу, чтобы он призвал Оттона к себе?"

Разумеется, лекарь, который не отходил от Оттона ни на миг с пятого дня болезни, наверняка разобрался, только ли перст господний поразил императора. Но лекарь этот не разговаривал ни с кем, кроме папы, а Сильвестр Второй не поверял никому, что услышал. Как-то Аарон уловил краем уха обрывок их разговора, но ничего не понял. Разговаривали они на совершенно неизвестном ему языке: лекарь бегло, папа очень медленно и с явным трудом. Аарон догадался: вероятно, по-арабски. Лекарь был еще молодой, удивительно красивый мужчина. Но лоснящаяся, черная борода делала его куда старше. И одеяние он носил лоснящееся, черное, опушенное желтым мехом, затканное кое-где золотыми нитями. Как только он проходил через комнату, где толпились приближенные Оттона, Аарона пронизывала холодная дрожь. Ведь этот человек некрещенный, иудей. На нем же незримое проклятие первородного греха, и его ожидают вечные посмертные муки. Почему же святейший отец не поможет этой душе, не убережет ее от погибели, не склонит врача к тому, чтобы тот уврачевал самого себя, окропил себя водой избавления?

И как только папа не боится оставаться каждый день с этим врачом наедине? Не боится дышать миазмами Адамова греха? Ведь и архиепископ Гериберт, и Петр Коменский, и Бернвард, и даже маркграф Гуго, известный своими огромными долгами одному еврею в Пизе, отступали как можно дальше, когда врач шел к занавесям, отделяющим ложе императора от глаз окружающих.

Всего лишь второй раз в жизни Аарон так близко соприкасался с некрещенным. Первым был огромный, светловолосый датчанин, смертельно раненный во время нападения норманнов на побережье Англии. Но датского пленника успели окрестить английские монахи до того, как он скончался, спасли его душу от погибели; а ведь куда меньше заслуживала благодарности христиан душа морского разбойника, нежели душа того, кто с опасностью для жизни пробрался из осажденного Рима, чтобы спасти носителя самого громкого титула в христианском мире!

Вечером того дня, когда врач неожиданно появился в Штерне, епископ Петр рассказал Аарону о взаимной благодарности, связывающей императорскую семью с семьей еврея Калонима. Врач как раз и был сыном того Калонима. Семье этой Оттон Рыжий чуть ли не перед самой смертью подарил огромные владения под Римом, а в самом городе чудесную виллу на берегу Тибра.

На пятнадцатый день после Крещения Сильвестр Второй оповестил всех в Патерне, что императорская вечность в любой момент может очутиться в лоне господнем. Сообщил это спокойно, только более хриплым голосом, нем обычно. Ни в какие подробности не вдавался. Приказал лишь епископу Петру, чтобы позаботился о причастии, которое император примет перед тем, как отправиться в последний путь.

Все присутствующие плакали за исключением архиепископа Гериберта, Феодоры Стефании и Тимофея. Но в то время, как в лицо Гериберта не дрогнул ни одни мускул, точно оно было отлито из бронзы или высечено из камня, лицо Тимофея преобразилось до неузнаваемости. Аарон не верил своим глазам: могло показаться, что никто так болезненно не воспринимает близящейся смерти императора, как Тимофей. Ноги под ним подгибались, руки тряслись, губы побелели, сухие глаза подернулись безумной дымкой.

— Умирает?! — дико вскрикнул он, хватая Аарона за руку. — Умирает, а я еще не очистился перед ним… Когда умрет, я уже не очищусь… никогда… слышишь? Никогда!