Серебряные орлы

Правда, ободрение кардинала-диакона не очень помогло злополучным приверженцам стародавних обычаев — приор даже не впустил их в калитку, грозя спустить со сворки псов. Грозя ему в ответ, они удалились. Тимофей рассказал Аарону, что некоторые из них нанялись петь божественные песнопения у ворот дома консула Кресценция, одного приютил бывший покровитель, кардинал-диакон из монастыря святого Лаврентия, а двух самых молодых и сильных взяли в вооруженную стражу к дядьям Тимофея. С утра до ночи они стоят в воротах замка, напротив колонны Марка Аврелия, и, как увидят монаха-клюнийца, сразу целят в него из арбалета, чтобы совершенствоваться — как заявили они Григорию, двоюродному брату Тимофея — в благородном воинском искусстве.

Карнавал в честь святого Лаврентия мог иметь и иные последствия для монастыря святого Павла; Тимофей намекал на какой-то разговор между дядей Иоанном Феофилактом и консулом Кресценцием. Говорили как будто о надеждах, которые питают в связи с неприязнью папы Иоанна к клюнийской конгрегации, а в особенности к приору монастыря святого Павла.

— Святейший отец мог не признать выбора Герберта на архиепископство в далеком Реймсе, а уж тем более укротить какой-то там монастыришко в своей столице, — восклицал громким голосом Иоанн Феофилакт, подливая консулу самого лучшего из своих вин.

Аарона поразило, что Тимофей, говоря о дядьях, вовсе не скрывал трезвого своего мнения о них и даже некоторой неприязни. Жаловался, что приходится совместно с ними владеть виноградниками.

— А в одних моих руках это было бы прибыльное дело, — объяснял он совершенно не разбирающемуся в виноделии молоденькому монашку, — а когда владеет виноградником целая орава, то весь род нищенствует.

Со смехом он рассказал, как вцеплялись друг в друга дядя Иоанн Феофилакт и дядя Роман, когда обсуждали, не подбавить ли к хорошему вину, отправляемому на праздник в монастырь святого Лаврентия, немного прокисшего, плохого вина. После долгого галдежа решили не портить хорошего напитка; дружба кардинала-диакона еще может пригодиться… Так что на праздник Тимофей поехал, ведя двадцать шесть ослов, пригибающихся под тяжестью бочек с отборным вином. Везде по дороге его встречали бурей рукоплесканий и радостными возгласами. Перед собором буря перешла в ураган! Сотни рук потянулись к бочкам, мгновенно ослов разгрузили — Тимофей только поглядывал, чтобы не сбиться со счета, чтобы не укатили бочку из-под носа, пока он не передаст все вино управителю кардинальского двора. Бочки катили через церковный перистиль, через главный вход и даже через центральный неф, чтобы потом свернуть налево, туда, откуда еще пахло лошадьми и где уже высились груды бутылей с оливковым маслом и мешки с овощами, а рядом топорщился целый лес весьма приятных виселиц — больших шестов, на которых болтались преимущественно жилистые петухи со свернутыми шеями, обратив мертвый, но раскрытый глаз к благожелательно улыбающимся с мозаичного свода святым.

В полдень всю базилику потрясло неслыханное смятение.

— Чудо, чудо явилось, наш храм удостоился милости! — восклицали повсюду. Тут и там плакали от радости. Люди напирали, сбивая друг друга с ног и калеча, но послушно и почтительно расступались, чтобы пропустить процессию, движущуюся с песнопениями через двор к главному входу, а оттуда к главному алтарю, где не особенно трезвый клир пытался, не очень удачно, зажечь свечи.

Аарона охватил ни с чем не сравнимый ужас, когда Тимофей рассказал ему, что творилось в храме, потрясаемом криками: "Чудо, чудо!"

Во главе процессии шел кардинал-диакон с башмаками в руках, но с мечом, заткнутым за красный пояс; босым он шел именно в честь чуда. Сразу же за ним четверо юнцов с глазами, полными страха и восторга, несли на плечах четыре скрепленных доски, на которых покачивалась белая фигура совершенно голого юноши с таким изумительным лицом, что, как говорил Тимофей, у него даже дух захватило и почему-то слезы навернулись на глаза, чего с ним никогда не бывало.

Лицо статуи было скорее грустное, а может быть, только задумчивое, это было лицо человека, углубившегося в проблемы, непонятные даже его собственному воображению. Фигуру эту еще кое-где облепляли куски земли — ведь ее откопали всего лишь час назад. Когда с трудом она была водружена в главном алтаре, все преклонили колени, а кардинал-диакон с дымящимся кадилом начал благодарственное молебствие.

— Слава тебе и почитание наше, святой Лаврентий-мученик, за то, что явил милость храму своему в день имени твоего и этим чудом возвысил его над всеми храмами в городе апостола Петра…

— Святой Патрик, святой Беда, святой мученик Эдвард, да ведь это же, наверно, Аполлон или Меркурий, а то и вовсе кровавый Марс! — прошептал, лязгая зубами, Аарон, впившись ногтями в руку рассказывающего Тимофея.

Тот даже не очень удивился, потому что, как признался, самому стало страшно, когда кто-то воскликнул с амвона пронзительно-высоким голосом: