Серебряный голубь

А когда они были от верху уже опять далеко, Петр, оглянувшись, увидел, как из того верха беговые вылетели дрожки и все та же темненькая фигурка беззвучно махала рукой, нахлестывая лошадь, точно призывно она манила, точно она без слов говорила; но случай в овраге внушил Петру бодрость: «Нет, нет, нет, все это мне показалось», – уверял он себя; «да, да, да – все это есть» – стучало сердце в ответ… И палки из рук Петр уже не выпускал.

Медник же, сидя теперь на краю тележки, и не сопел, не пыхтел: казалось, он вовсе не волновался; но его надутые губы еще надулись и он довольно-таки явственно повернул Петру спину.

– А вы знаете этих купцов Еропегиных? – кинул ему, будто невзначай, Петр.

– Их у нас все знают: спросите последнего лиховского мальчишку…

– Нет, а так: вы у них лудите посуду? (Невольно Петр с медником перешел снова на «вы», когда ему показалось, что успокоились его подозренья.)

– Нет: я у них посуды еще не лудил; у них другой медник; и даже медника етава я не знаю…

Так: сомнения успокоивались.

Петр задумался; утренней веселости все же как не бывало; уже они подъезжали к Лихову. «Как бы теперь только спровадить этого; а там – и на станцию; еще, пожалуй, увяжется медник, вызовется к Еропегиной провожать!»

Едва они въехали в Лихов, как стали подпрыгивать, да так, будто под тележку были нарочно подброшены самые что ни на есть неудобомостимые камни.

Петр поехал по мягкому; они огибали высокий острожный частокол, около которого разрослись курослепы; вдали поблескивал одинокий штык; в острожных, решетчатых окнах видел он бритое лицо в сером халате: «вероятно, это кто-либо из Фокиных, либо кто из Алехиных», – Петр подумал; и пока он разглядывал бритое это лицо, соскочивший с тележки медник подбежал к низкому домику и упорно о чем-то шептался с таким же картузником, как и он; картузник кивал головой в знак согласия, с любопытством искоса поглядывал на Петра и поплевывал семечками; все то произошло незаметно; и когда Сухорукое влез на тележку и завладел вожжами, Петр разглядывал бритое то лицо, ему улыбнувшееся из решетчатого окошка; они поехали дальше.

– Что так тихо?

– Сами видите, какая у нас тут дорога. Картузник следовал вслед за ними; теперь к

тому дому, около которого только что медник шептался, подъезжали и дрожки; если бы Петр обернулся, он увидел бы темненькую фигурку, слезавшую с дрожек, и обступившие его две другие фигурки увидел бы он; но Петр соображал теперь, как избавиться ему от медника; и он был удивлен, когда медник остановил лошадь при въезде на базарную площадь под вывеской «Сухоруков».

– Ну, барин, прощай: я тебя подвез, а теперича уж ты ходи на своих ногах; мне пора восвояси.

– Так, спасибо, спасибо! – Петр, слезая, протянул ему плату.

– Нет, погоди: деньги-то ты аставь при себе; мы – Сухоруковы: и денег за такие дела

мы не берем (он опять держался с достоинством; он опять перешел на «ты»).

– Ну, все же спасибо! – вместо платы Петр протянул ему свою руку (правда, в перчатке – и замашки же у Петра с вчерашнего дня завелись, прямо сказать, барственные!).

Он вздохнул облегченно, что с медником у него так все это обошлось просто; он корил себя за позорные подозренья; быстро, свободно теперь он шагал по направлению к станции; еще полчаса – и все будет кончено; его постыдная связь с этой местностью оборвется навеки. Так он шагал и помахивал тростью, и никто из встреченных мещан при виде этого горожанина не мог бы сказать, что вчера горожанин ходил в заварызган-ной красной рубахе и с продранным локтем; проходили мещане – не оборачивались; только все один мещанин, неотступно следовавший за Петром, с его спины не спускал глаз; ни обгонял, ни отставал лиховский мещанин, равномерно следуя по пятам.

Станция

– Черт бы побрал медника!

Подходя к кассе, Дарьяльский видел, что она заперта.

– Когда же поезд?

– Э-э, барин, поезд ушел, тово более часу!…

– Когда следующий – в Москву?

– Только завтра.

– А куда есть поезд?

– В Лисиченск…

Из упорства чуть-было не уехал в Лисиченск, но раздумал вовремя: делать нечего в Лисичен-ске – все равно; денег же с собой у него только всего до Москвы.

И остался.

А подкрадывался вечер; и все Петр сидел тут, отхлебывал пиво – золотое пиво, запекавшееся пеной у него на усах.

О чем же он думал? Но разве думают в такие минуты? В такие

минуты считают пролетающих мух, в такие минуты глухо молчит та души половина, которая ранена насмерть: проходят так дни, недели, года.

Петр катал катушки хлеба, отхлебывал пиво и испытывал одну только приятную теплоту да удивленье, что все это легко кончилось и что просто так он вырвался из бесовских сетей; сладостное он испытывал волненье; и глотал пиво; пересчитывал мух, да следил, как в стороне осанистый офицер подзывал другого:

– Корнет Лавровский, вы еще пьете?

– Пью-с…

– Еще по одной – тиснем!

Тиснули: и осанистый офицер снисходительно сказать соизволил:

– Ах вы, эдакий гвардафуй!…

«Где я слышал все это? Все это уж было, – но где, но когда? – подумал Петр: – Корнет Лавровский: и это имя я слышал».