Серебряный осел

А уже через пару секунд с топором в черепе рухнул на доски пристани, окрасив их смоляную черноту кровью.

— Что ты наделал, идиот! — завопил Гавейн, вскакивая. — Зачем ты его убил?! Нам же теперь…

— Будет знать, как поднимать руку на потомка Цицерона! — зло процедил Парсифаль, пнув труп щегольским сапогом.

— Люди, что же это делается?! Люди, убивают! Человека убили! — заорал кто-то.

Обернувшись на крик, приятели увидели сидящего в лодчонке старика, метрах в пятнадцати от причала мирно удившего рыбу.

Вырвав топор из мертвого тела, Парсифаль метнул его в невольного свидетеля их преступления, но промахнулся на какую-то ладонь. Оружие, булькнув, скрылось под водой.

Разъяренный рыцарь приготовился прыгнуть в море, чтобы вплавь добраться до деда и ликвидировать свидетеля, так сказать, на корню.

— Ты, болван, что делаешь?! — завопил Гавейн благим матом. — Надо бежать! Бежим!!

И они оба рванули куда глаза глядят.

Гавейн бежал быстрее лани.

Быстрее, чем кролик от беркута. Быстрее, наверное, чем олимпийский чемпион — тому наградой был жалкий лавровый венок, а ему, Гавейну, его драгоценная, единственная и горячо любимая жизнь.

Он пролетел через корабельное кладбище, перепрыгивая шпангоуты и еще не растасканные аборигенами на топливо бимсы. Он обогнул пересохший фонтан у выхода из порта, увернулся от нагруженного корзинами грузчика, чуть не сбив того наземь, и нырнул в узкий переулок.

Остатками разума или, может, чутьем преследуемого он понимал, что только быстрота может его спасти. Где отстал и куда подевался Парсифаль — здоровяк и не заметил.

Не чуя под собою ног, летел Гавейн по лабиринтам старых переулков, пока не уперся в глухую стену.

Пару раз ударил в нее кулаками, словно пытаясь пробить дорогу наружу, а потом зарыдал, опустившись наземь.

Все пропало! Все пропало! Из-за этого белобрысого урода, этого германского дикаря! Из-за его дурацкой секиры!

А главное — из-за осла!

Теперь уже и Гавейну стало казаться, что он и сам видел проклятое животное на борту «Октавии».

Делать было нечего. Нужно связываться с командованием — только Ланселат или сам Арторий могли ему помочь

Шепча слова самых страшных проклятий и ругательств, Гавейн извлек из потайного кармашка заветный амулет — одну из тех полезных штук, которыми их снабдил Мерланиус. Чертыхаясь, разбил о камень стены предохранительную крышечку слоновой кости.

— Командор, вы меня слышите? Вызывает Гавейн! Как слышите меня?! Гавейн вызывает командора Ланселата…

— Так, так, пане Борута! — гоготал Будря, дружески тыкая лесного князя кулаком под ребра. — Бей меня Перкунас своими молниями!

Старый воин блаженствовал.

Наконец-то можно хоть немного расслабиться.

Самую малость.

Не хватаясь то и дело за боевой фамильный меч, не вздрагивая от каждого подозрительного скрипа и шороха, не прислушиваясь к невнятным всхлипам юного подопечного, одолеваемого ночным кошмаром.

Сидеть вот так за столиком, уставленным яствами и бутылками с добрым вином. Слушать соленые шутки и прибаутки козлорогого похабника.

— Тише, тише, пан, — шикал на него рыжий бес. — Детвору разбудишь. Пусть отдохнут, сердешные. Умаялись, чай, от ворогов лютых бегаючи.

— Да уж, — нахмурился лех. — Цо есть, то есть. Бедные дети!

Покусал ус и вдруг разразился проклятиями:

— Цоб мне больше не увидеть своего маетка! Пусть пан Мудря присоединит Большое Дупло к своим паршивым Козлиным Кучкам! Когда же все это закончится?!

— Как Темного Бога побьют…

— Ага, — покивал головой пан. — Или он нас.

На палубу вышел позевывающий Стир.

— Что, поэт, аль не спится? — обратился к нему, хитро прищурив желтое око, леший. — Может, налить?

— Ой, да ну его, это вино. И без него голова кругом идет.

Быстро перебирая ногами, длинноухий устремился к борту и начал блевать.

— Совсем как мой ясный пан круль, — вздохнул Будря. — Тот також качку не переносит. Еле заснул. Спасибо тебе за зелье. Помогло.

— Не на чем — помахал рукой его собутыльник. — Мы, лесные князья то есть, каждую травку знаем и ведаем, какой от нее прок аль беда человекам приключиться может. Вот и пользуем помалеху. Ежели, конечно, свой лик людям казать изволим, — добавил он.

— А цо, не любите нас?

— Не то чтобы совсем не любим. Но опасаемси. Зане как от вас многие порухи и безобразия нашему брату, лесным князьям то есть, терпеть приходится…

— Эгей, болезный, — повернулся леший к борту. — Тебе не пособить?

— Буль-буль, — ответил несчастный стихотворец.

— И вот чего никак в толк взять не могу, — продолжил козлорогий, послав пару мелких синих молний Стиру в хвост. — Отчего так: к своей домашней нелюди, ну ларам там, пенатам, домовым по-нашенски, вы вполне терпимо относитесь, а вот тех, кои в лесах да на воде живут, «чужими» зовете-величаете…

— Ну я, положим, не такой, — неуверенно почесал затылок Будря.

— Ведаю. Потому и не брезгую с тобой хлеб-соль делить. И парнишечка твой такой же, как и ты. Но Силы у него… Как у молодого бычка. Поостеречься бы надо. Не ровен час, не сумеет совладать.

Промочил горло.