Сережик

Командующий округом и высокопоставленные офицеры на трибуне уже делали понимающие лица и перешептывались, как вдруг Кадыров выпалил, как будто вспомнив:

– Тарижествина килянусь еб тваю мать!

– Мать, мать, мать… – повторяло эхо.

Его заглушило всеобщее ржание, и только на трибуне все делали серьезные лица и смотрели в небо, как будто объявили воздушную тревогу.

Так Кадырова приняли в советские солдаты.

Убит часовой

После принятия присяги нам уже выдали табельное оружие, и мы ходили с ним в караул. Я выбрал самый старый, потертый автомат. Честно говоря, я тогда не понимал, почему, но в течение жизни понял, что у меня мания на старые вещи. У старой вещи есть характер, биография. И ее можно читать. Люблю старую антикварную мебель. Старую посуду. Старые машины. У бабули Лизы был комод, на котором она зажигала свечку. Как-то свечка кончилась, и на комоде образовалось черное обугленное пятно. Я даже догадываюсь, о чем бабуля молилась. Она шептала: «Боже, спаси Джулик и накажи Жабу за то, что она увела у нее мужа».

Я уже говорил, что это было ее травмой жизни.

Как можно было выбросить этот комод после ее смерти? Ведь ее уже нет, а комод бы со своим черным пятном оставался свидетелем этих дней. Разве не так?..

И вот у меня – старый автомат Калашникова. Приклад весь в царапинах, в ранах. Сколько голов этим прикладом было разбито в Афганистане, сколько раз он падал на землю во время учений? Сколько человек положил? Это все читалось на его старом теле.

У автомата есть брюхо – магазин. Когда автомат беременный, в нем тридцать шесть человеческих жизней. Пули у него были разные: пластмассовые учебные, трассирующие, которые светятся ночью, и боевые со смещенным центром. Это значит, что они вертятся при попадании в тело. Скажем, пуля попала тебе в живот, но, сверля изнутри, входит в голову. Ранить ею очень трудно, она – верная смерть. Вот так изощряется мировая военная промышленность. И думает, что бы такое изобрести, чтобы еще лучше, еще эффективнее, еще изящнее кого-нибудь угробить.

Я чистил свой автомат с удовольствием: он пах машинным маслом и порохом. Он разбирался на многочисленные детали, и я его разбирал почти каждый день. Он превращался то в груду железа, то в грозное оружие. Правда, я не понимал, зачем его надо разбирать за две минуты и так же быстро, лихорадочно собирать. Никто на войне во время боя этого делать не будет. Но я любил с ним возиться. У него в конце приклада было гнездышко для ершика, который надевают на шомпол и чистят им дуло. Но больше всего меня удивила многофункциональность штык-ножа. Во-первых, он, естественно, предназначен выворачивать кишки врагу, но у него есть и гуманные функции. И их больше, чем военных. Он работает как ножницы и перекусывает проволоку, им можно открывать консервы и бутылки, он может стать молотком, пилой… Вот такой универсальный трансформер. В общем, я полюбил свой автомат, как новую игрушку.

Нас уже посылали в караул, на «выполнение боевой задачи». Мы охраняли так называемый НЗ. То есть неприкосновенный запас. Это были склады со всяким хламом времен Второй мировой войны. Эти склады никогда не открывались, но через окна все было видно. Там хранились одежда, ведра, лопаты саперные, каски сороковых годов, сапоги и прочая хрень, которая в конце двадцатого века уже никому не была нужна. Может, под этим всем прятались атомные бомбы, не знаю. Но караулу придавалось большое значение, и мы себя тоже убеждали, что вершим дело государственной важности.

Наверное, где-то были и важные склады с техникой, но я видел только этот. Меня всегда туда назначали в наряд. И это называлось «пятый пост».

Пятый пост находился в глухом лесу, далеко от населенных пунктов. Службу там нести было сложно, потому что вокруг были вырублены деревья и постоянно дул ветер. Вся огромная территория освещалась одной лампочкой в сто пятьдесят ватт. И висела она над грибом. Гриб – это небольшой зонтик из фанеры, под которым находился коммутатор из тех же сороковых годов. Я такой только в фильмах про войну видел. С ручкой, которую надо было крутить, и говорить в воронку трубки. И это все было в восьмидесятых годах двадцатого века. Гагарин уже двадцать лет как слетал в космос, и Людмила Зыкина пела уже не в черно-белом, а в цветном телевизоре.

Зимой на этом посту было просто невыносимо холодно, ночью – очень страшно. И страшно было еще потому, что этот коммутатор почти никогда не работал, с дежурной частью связи не было. Снимаешь трубку, а там – грузинское радио.

Как-то я опять был на этом посту в карауле и думал, почему сюда, к черту на рога, всегда посылают армян. И понял, что это делается от большой любви к нам, черножопым. Я снял трубку. Там шел футбол, и я понял, что опять остался один. Мне было холодно. Обычно на посту дул ветер и колючая проволока под ним издавала вой взволнованного привидения, но в этот раз был туман. Да такой, что даже ходить по кругу было трудно. Мне стало как-то не по себе, не грели даже воспоминания о Вике.