Сергей Дурылин: Самостояние

Приехали в Киржач 13 октября 1930 года, и в первый же день — потрясение. В дом, где они сидели в гостях у Прасковьи Анатольевны и Александра Константиновича Рачинских, вошли люди в форме ГПУ и учинили разгромный обыск. Под утро увели Рачинского и Дурылина. Сергея Николаевича на следующий день выпустили, а Рачинского увезли в Иваново, и он сгинул. Можно себе представить, что пережили все эти люди. А Сергей Николаевич от потрясения заболел — отнялись ноги и поясница. К нему в январе 1931-го (по другим данным, в конце 1930-го) приезжал друг — врач-невропатолог, отличный диагност Сергей Алексеевич Никитин, уже тогда бывший (пока тайно) в сане священника, будущий владыка Стефан, епископ Можайский, викарий Московский. «Я остался жив, — пишет Дурылин Нестерову, — мне было очень плохо. Узнал во второй раз в жизни, что значит умирать, и почувствовал, что это знание не даётся даром»[404]

. У Дурылина частые сердечные приступы, он катастрофически слепнет, оглох на левое ухо. Решил, что пора подводить итоги своей жизни и со свойственной ему откровенностью и требовательностью к себе пишет И. И. Горбунову-Посадову: «В итоге моей жизни вижу целые протори заблуждений, ошибок, проступков, нелепостей, и утешаться могу разве тем, что в мотивах самых нелепых моих поступков никогда не было корысти и простого себе служения, но это — плохое утешение. <…> Мой жизненный путь похож на просёлок, который исчертит своими рытвинами и взгорками, подъёмами и спусками целую равнину, прежде чем привести туда, куда на глаз можно было бы дойти в десять минут, идя по прямой. Видно, такая моя судьба!»[405]

Первые два месяца жили уединённо. Но постепенно жизнь начала налаживаться. Жилось легче, чем в Томске. И жилищные условия были получше, и связь с Москвой наладилась регулярная. Каждую неделю человека два-три приезжали обязательно. Беседы с друзьями нередко продолжались до утра в полной темноте — керосин трудно было достать.

Перед поездкой в геологическую экспедицию приезжал из Сибири Донат Порфирьевич Славнин посоветоваться с Дурылиным как археологом. Славнин в это время работал в Главсевморпути у О. Ю. Шмидта и успешно сочетал геологию с археологией и этнографией. Елена Васильевна Гениева навестила Сергея Николаевича и увидела его не столь одиноким и беспомощным, каким он представал в письмах из Томска. Сохранив уважение и добрые чувства к нему, она всё же сократила их переписку, вернее, свои письма к нему. Но будет по-прежнему помогать ему в работе, делая переводы для его книжек о Дюма и Олдридже. Дважды приезжал Юра Гениев, уже юноша, и они говорили обо всём: о курении, о вине, о женщинах, о товариществе, о достоинстве, сопротивляемости… Екатерина Петровна Нестерова привозила в подарок этюд Нестерова «Дозор» и увезла обратно. Этот этюд, как и другие, как и портрет «Тяжёлые думы», будет храниться у художника до возвращения Дурылина из ссылки. Дурылин написал стихотворение к этюду и послал художнику.

Не ехали бы люди к Дурылину за десятки и сотни километров, если бы он был только эрудированным, умным, но сухим учёным. Нет, он был весёлый собеседник, любил шутку, радовался, когда мог сделать людям что-нибудь приятное и был изобретателен на сюрпризы и выдумки. Вот и в Киржаче они с Ириной Алексеевной на Новый, 1931 год придумали устроить сюрприз для детворы. Нарядились Дедом Морозом и Снегурочкой, разукрасили ёлку на опушке леса, примыкающего к городу, и разложили под ёлку подарки. Для каждого подарка Ирина Алексеевна сшила специальную рукавичку. Ребятишек из бедных семей собрал и привёл на опушку семилетний Коля Дмитриевский — сын врача, лечащего Дурылина. И тут неожиданно загорелись свечи на ёлке, у которой детей встретил не менее их счастливый Дед Мороз. Со Снегурочкой пропели песенки, и началась раздача подарков. На следующий день на базаре только и было разговоров, что о вчерашней ёлке на опушке. Никто не знал, кто устроил это волшебство, а дети верили, что Дед Мороз.