Сергей Эйзенштейн

Наконец, повествование «Октября» доходит до событий, непосредственно предшествовавших Октябрьской революции: возвращение Ленина в Петроград, побег Керенского и выстрелы из орудий крейсера «Аврора» по Зимнему дворцу. На ликующе-торжественной ноте фильм заканчивается штурмом Зимнего дворца, когда толпа захватывает царскую резиденцию и объявляет рождение первого пролетарского социалистического государства. И здесь «Октябрь» продолжает полниться символическими и метафорическими аллюзиями. Так, юный матрос-большевик в одиночку обороняет мост от напирающей толпы защитников Временного правительства, которые заметно старше него; идею упорства и самопожертвования как главных атрибутов большевизма усиливает ассоциация с легендой о подвиге Горация Коклеса, записанной Титом Ливием. Эта параллель драматизирует момент и помещает его в исторический контекст[128]. В последней сцене мальчик, олицетворяющий будущие поколения, во имя которых свершилась революция, садится на царский трон и радостно машет шапкой, а циферблаты часов, показывающие время в разных городах планеты, фиксируют ключевой исторический момент. Само время преобразилось с победой большевиков, и вся планета вступила в новую эру.

Керенский – Наполеон, фильм «Октябрь»

Неоднократные переносы премьеры «Октября» подогревали любопытство критиков, и когда фильм таки вышел на экраны накануне партийного совещания в 1928 году, прессу захлестнул шквал рецензий. Тем не менее, в лучшем случае реакцию на фильм можно было назвать прохладной. Были, конечно, и те, кто провозгласил работу Эйзенштейна новой вехой в истории кино. Пудовкин, например, высоко отзывался о сцене «восхождения» Керенского, хотя он и видел только отдельные фрагменты фильма в стадии монтажа[129]. Луначарский хвалил «грандиозный поток изумительных, а иногда прямо гениальных мест» в фильме, который произвел на него «впечатление огромной победы»[130]

. Тем не менее, над восторженными отзывами преобладали сомнения. Казалось, положительную реакцию критики вызывали лишь отдельные части, а не вся лента целиком. Адриан Пиотровский, который прежде назвал «Потемкина» «шедевром советского киностиля», точнее всего описал воцарившееся меж критиков смятение: «восхищение деталями фильма и недоуменная прохлада в отношении фильма как целого»[131]. По-прежнему считая Эйзенштейна мастером своего дела, он призывал его перемонтировать ленту и приблизить ее к идеалу «Потемкина».

Во имя Бога и Родины, фильм «Октябрь»

Однако там, где Пиотровский высказывал сомнения, другие рубили сплеча. Осип Брик обвинял режиссера в искажении реальности и критиковал его кинематографические метафоры, увидев в них не более чем «небрежное сочетание вещей и людей»[132]

. Больше всего критиков волновало то, как воспринимает «Октябрь» зритель. Виктор Шкловский первым высказал беспокойство по этому поводу:

«Один человек, умный и кинематографически осведомленный, после просмотра кусков Эйзенштейна сказал мне: “Это очень хорошо. Это мне очень нравится, но что скажут в массах? Что скажут те, для которых мы работаем?”»[133]

Насколько можно судить сейчас, однозначного ответа на этот вопрос не нашлось. Т. Рокотов, например, писал, что во время показа фильма в рабочем клубе раздавался громкий храп, и, хотя он признавал Эйзенштейна талантливейшим режиссером, по его мнению, лента оказалась слишком сложной для понимания широкой аудитории[134]. Следуя за собственными амбициями и стремясь отойти как можно дальше от традиционного кинематографа, Эйзенштейн сделал фильм слишком интеллектуальным и трудным для восприятия, из-за чего рисковал потерять ту аудиторию, для которой лента изначально снималась. На партийном совещании в 1928 году были высказаны мнения, сходные с точкой зрения Рокотова. Основное заключение сводилось к тому, что советское кино «должно идти не на поводу, а впереди зрителя… воспитывать в нем новые взгляды, вкусы, навыки, отвечающие задаче социалистической перестройки всего общества», и быть, в то же время, «понятным миллионам»[135]. «Октябрь», как было признано, второму условию явно не соответствовал.