Сергей Николаевич Булгаков

В конструкции «Философии имени» легко усматривать подобную параллель Бога и человеческой личности. Казалось бы, удобнее всего определить первую ипостась бытия именно как «я». Перед нами опять свидетельство стройной двуполярной системы, сводимой к отношениям между божественной Софией, исходящей из Бога, и человеком как личностью. Мы формируем имя как свою энергию, получив божественную энергию в виде идей, как божественной Софии. Сверх того, мы обнаруживаем даже такое описание, указывающее, что у «я» как сущего имеется отличимое от «мира» собственное содержание для своего «обнаружения»:

«Я, языковое местоимение я, оказывается онтологической рамой, в которой может быть вмещено все бытие, в частности – и бытие этого самого я, насколько оно выходит в космос, именуется, нарекается»[828].

Из подобного описания представляется, что у «я» как подобия Абсолютного есть нечто, что даже не может уместиться в космосе, и окончательное его именование не может быть осуществлено. Однако, даже если «я» в качестве сущего не есть «плоскостная точка» и владеет «своим» бесконечным неопределимым содержанием, проявление подобного «своего» не есть цель данного «я». Оно должно выражать именуемый мир. Его первая задача – выражение космоса или мира. В этом смысле субъект все же мир, вещи. Действительно, несмотря на то, что в начале второй главы встречается упомянутое подчеркивание положительной субъектности человеческой личности, все же одностороннего подчеркивания субъектности «я» нет в «Философии имени». Переходя к теме о значении связки, в тексте Булгакова функция «я» как субъекта, или субстанции, как бы угасает и становится опять-таки «невидимой», и возвращается подчеркивание характера именования как откровения самых «вещей». Снова мы встречаем четкое заявление, свидетельствующее о субъектности мира:

«Имя есть откровение вещи, оно принадлежит к вещи, а не говорящему»[829].

Когда в тексте снова упоминается параллель двух энергийных откровений, то сравнивается с божественным откровением именно откровение вещи. Здесь уже нет упомянутой выше той потенциальной параллели Бога и личности:

«Различие между Божеством и миром с его вещами заключается не в этом моменте трансцендентно-имманентности всякого подлежащего к своим сказуемым, но в метафизической иерархии. Трансцендентность Божества и трансцендентность вещи к своим сказуемым суть совершенно различного порядка…»[830]

Пожалуй, справедливо констатировать, что в акте «первой ипостаси бытия» как субъекта усматривается два аспекта или измерения: субъект как личность и субъект как мир-космос, трансцендентные вещи. Оба измерения реальны, поскольку оба субъекта или измерения представляются живыми[831].

* * *

Из изложенного мы понимаем, что в «мире» как «первой ипостаси бытия», фактическом субъекте самооткровения присутствует нечто трансцендентное, которое не сводимо ни к сфере личностной энергийной деятельности, ни к сфере божественной Софии. Далее рассмотрим несколько образов, отнесенных к этой сфере «вещей», самих по себе. Прежде всего, к такому образу следует отнести описания «неизреченной глуби бытия», которая предстает как нечто, необходимое для совершения именования:

«Этот онтологический акт, двуединый и слитный, в котором одновременно открываются глуби бытия, неизреченность, а вместе с тем вспыхивает смысл, идея, слово, происходит именование, – этот акт осуществляется в разделенности своей благодаря личному местоимению»[832]

.

В самооткровении «мира», в первую очередь, открывается именно данная «неизреченная глубь бытия». Мы заглядываем в нее и наблюдаем, как вспыхивают идеи или, по другому описанию Булгакова, мы освещаем эту тьму и обнаруживаем идеи. Эта глубь бытия как некое поле сознания представлена так же, как «арена самоидеации вселенной» и место, где рождается слово («это первая ипостась бытия, в которой родится вторая, – слово.»[833]). Правда, думается, что на фоне значимости идей как сияющих божественных смыслов почти невозможно установить незаметную роль, принадлежащую собственно к данной «глуби бытия». Но все же довольно часто подчеркивается, что она необходима. Какую конкретную роль сыграет данная «неизреченная глубь бытия» в процессе идеации, т. е. вспыхивания идей? Можно ли свести ее функции к значению «места» или «пространства» – %щра, где появляется свет?

В связи с этим хотелось бы напомнить, что в именовании, наряду с собственной деятельностью идей, Булгаковым описывается некоторая активность «вещей». Именуемое подлежащее само требует своего именования, смотрит на нас и спрашивает о себе:

«Я могу назвать или не назвать данную вещь, которая на меня смотрит и как бы о себе спрашивает, без моего соизволения это не совершается»[834].