Сергей Николаевич Булгаков

Таким образом, характерную особенность человеческого разума в философии Имени устанавливает не рациональное восприятие, а способность распознавать внутреннее слово во всякой вещи и, называя, изменять ее. Поэтому Христос сказал Своим ученикам, когда те изгоняли бесов Его Именем: «Однако ж тому не возрадуйтесь, что духи вам повинуются; но возрадуйтесь тому, что имена ваши написаны на небесах» (Лк. 10:20). И люди веруют, что в Последний день получат «новые имена», высеченные на белом камне. В Откровении Иоанна Богослова Сын Человеческий говорит Ангелу Церкви Сардийской, что в последний час «Побеждающий облечется в белые одежды; и не изглажу имени его из книги жизни, и исповедаю имя его пред Отцем Моим и пред Ангелами Его» (Отк. 3:5). Однако ж, говоря о последнем (Судном) дне, мы скорее представляем конец времен, а не времена страданий. Выражаясь более красноречиво словами Шелли, которого любит цитировать Чарльз Тейлор, «все определяется и создается одновременно с тем, когда делается явным».

Ферри точно подмечает, что анимизм делает возможным для людей понимание природы через рассматривание растений и животных как личностей, а не просто предметов, каковыми они представляются модернистам. Точно так же олицетворение Христа средневековым императором является примером эвокативного или приписывающего мимесиса, а не пропозиональной логики, разделяющей реальность и вымысел. Ферри так же показывает, что синтаксически-пропозициональная грамматика закрывает себя для энергий мира, стремясь лишь к тому, чтобы утвердить интерсубъективность людей через высказывания и гарантировать объективность фактических состояний в тех или иных утверждениях. Вместо этого он поддерживает постепенность в грамматике. Для Ферри встреченная им вещь показывает не только единственное положение возможного, но и «многообразие значения». Через саму себя она значимо выражает часть себя.

Однако Ферри не развивает дальше эту мысль и не берется утверждать, что только преодоление аберраций анимизма (когда с растениями обращаются как с живыми существами), а также и аберраций пропозициональной грамматики (когда это же растение рассматривают как объект) может открыть путь откровению личного творения посредством Логоса всех логосов (logoi). Человек-микрокосм, открывая изнутри их софийную реальность, вместе с тем может давать им имена. Точно так основанием мимесиса мира является и сотворение человека по образу Бога. Именно это дает нам право понимать историю мира как божественную и человеческую драму. И именно это побуждает псалмопевца Давида говорить, что «всякое дыхание да славит Господа» (Пс. 150). Итак, нужно не идти от призывающего и приписывающего мимесиса к отказу от всякого мимесиса, поскольку это может привести к возникновению неосознанного деструктивного мимесиса, а разделять метафизический, религиозный, преобразующий и эсхатологический мимесис.

Для Булгакова средоточием богочеловеческой литургии, ее сердцем, является Имя Бога. Он писал: «Между “представлением” и реальностью символики обряда существует пропасть, та же самая, какая вообще существует между бытием и небытием, аллегорией и действительностью. И основой, наполняющей реальностью священный богослужебный обряд, является, несомненно, Имя Божие, силою которого здесь совершается и освящается все, а будучи уже освящено, само становится полным, подлинным и действенным»[862].

Заключение

Таким образом, для Жан-Марка Ферри человеческий ум, который посредством спора обращается к разумному поиску согласия, сводится к условиям коммуникативного опыта. И условия эти постоянно зависят от изменений общественного мотива, который определяется средствами информации, приводящими нашу внутреннюю грамматику, подсознательную грамматику образной ассоциации и использования функций, к механическому действию. Для Булгакова же человеческий ум, когда он утверждается в Божественной Мудрости, становится светом, который преображает всю тьму, потому что Бога нельзя подчинить условиям субъективного опыта.

Именно отсюда те, кто сознают свое единство во Христе, понимают, что они образуют тело. Современный католический богослов Луи-Мари Шове, вслед за русским богословом, представлял необходимое изменение субъекта через значение языка и церковного тела: «Само индивидуальное тело-субъект не является местом “sacramentum”, таинства, потому что оно предполагает тройственное тело: социальное тело Церкви, которое через постоянное “мы” в литургической молитве признает себя “целостным субъектом литургического действия” (Конгар Ив Мари-Жозеф); традиционное тело той Церкви, которая выражает себя словами и правильно описанными и институционально упорядоченными действиями; и, наконец, признанное творением Бога космическое тело вселенной, которое изображается совершенно метонимически через символы, такие как хлеб, вино, вода и свет»[863].