Сергей Рахманинов. Воспоминания современников. Всю музыку он слышал насквозь…

То, что делала Комиссаржевская в мелодекламациях, нельзя было назвать мелодекламацией в общепринятом смысле слова, хотя бы в том смысле, который придавал им Ходотов. Он говорил, почти пел со страшным надрывом, а внутреннего содержания не хватало. Упор был на внешнюю сторону, на напевность речи. Комиссаржевская умела все, к чему бы ни прикасался ее изумительный талант, углублять, облагораживать, окрашивать богатейшей гаммой тончайших ощущений. В мелодекламациях она говорила, просто и проникновенно говорила замечательные слова Тургенева. И несмотря на то что слова произносила она совсем просто, казалось, что ее чудесный голос поет милую, русскую музыку Аренского. Я и теперь, после стольких лет, слышу, как она произносила:

Как хороши, как свежи были розы…

«Как хороши, как свежи были розы… Как хорошо вы нам прочли о них…» – так начал свое прощальное слово любимой артистке юноша студент, когда опускали в могилу гроб с останками Веры Федоровны Комиссаржевской.

* * *

Вспоминаю еще одну встречу Рахманинова с Комиссаржевской у нас дома.

Вершина рахманиновского творчества совпадает с эпохой между двумя революциями. Это были годы, когда махровым цветом расцвели модернисты со всякими «измами», когда было «искусство для искусства», «театр для себя», когда надо всем царствовал футуризм, символизм и т. д. – и в театре и в музыке.

Рахманинову, прямому, безыскусственному человеку, все эти извращения были глубоко противны. Позже, в письме К.Р. Вильшау от апреля 1896 года, он писал: «Модернистов не играю. Не дорос!»

Вот в эти-то страшные годы произошел случай, в котором ясно сказалась непримиримая позиция Сергея Васильевича в его взглядах на модернистское в искусстве.

Как-то сидим за столом после обеда, и зашел разговор о Театре Комиссаржевской, о Мейерхольде. Это была пора самого горячего увлечения Веры Федоровны искусством Мейерхольда.

Комиссаржевская, необычайно правдивая в своих увлечениях и взглядах, любила людей, верила в лучшее, что есть в человеке. Для него и для его счастья жила она. И все ей казалось, что не так она живет, не так работает, не так отдает себя людям, как это было бы нужно. И все металась и искала. Она знала, что жизнь многих окружающих ее людей в ту пору была безрадостной, и хотела сделать ее лучше… А как – не знала и мучилась. Когда она во что-нибудь или в кого-нибудь верила, вера ее была упорная, настойчивая; верила она тогда всей своей большой, человеческой душой.

Мейерхольду отдала она веру, искусство и свой поэтичнейший талант. А когда осознала она совершенную ошибку – было уже поздно, силы были надломлены и на дальнейшую борьбу за свой театр их не хватило.

Но в то время, о котором я говорю, она была так полна новыми идеями Мейерхольда, что ничего и никого слушать не хотела.

А Рахманинов, по самой сущности своей человек глубоко русский, прямолинейный, чистый и в жизни, и в искусстве, был чужд всем этим новым «течениям». Он любил Малый театр, Марии Николаевне Ермоловой он поклонялся. Ее жизненность, ее трагическая простота и правда влекли его неудержимо. Он любил Художественный театр, любил его актеров, ему было родственно их реалистическое искусство. Рахманинова окружали лучшие люди его времени. К.С. Станиславский, В.И. Качалов, И.М. Москвин, Л.А. Сулержицкий были его друзьями. Сергей Васильевич верил в то, что Художественный театр – это будущее русского искусства. И он не обманулся. Сергей Васильевич принимал самое деятельное участие в жизни еще совсем молодого Художественного театра. Когда в десятилетнюю его годовщину Рахманинов оказался далеко от Москвы, его верная дружба с театром вылилась в милое, шутливое письмо-поздравление. Рахманинов заглядывал на уроки студии, его все глубоко интересовало. Упивался красотой неповторимого качаловского голоса, «голоса-музыки», – как он говорил.

Он любил большую русскую женщину, большую актрису и художника, Веру Федоровну Комиссаржевскую. И болел душой за нее, видя, как она, в полном ослеплении, отдает свой чудесный талант на эксперименты Мейерхольда.

Рахманинов и Комиссаржевская страшно спорили в этот вечер, стараясь доказать друг другу недоказуемое. Сергей Васильевич волновался, горячился, сердился. Таким он бывал, только когда чувствовал ложь. А искусство Мейерхольда было для него невыносимой неправдой и надругательством над настоящим искусством.

Так они и разошлись в тот памятный вечер, не доказав ничего друг другу.

* * *

Весна. Петроградская весна. Нигде так остро и волнующе не пахнет весной, как в этом холодном, сыром, но прекрасном городе. С моря веет новой, нарождающейся жизнью; в голове дурман от молодости, весны и счастья… А надо заниматься.

Я учусь в консерватории и в этот вечер мучаюсь над сочинением аккомпанемента, который к завтрашнему дню надо кончить. А ничего не выходит. Сестры с подругой готовятся к экзаменам, тщетно вдалбливают себе в голову неорганическую химию.

Сергей Васильевич заглядывает к нам в комнату и говорит:

– Бросьте, девочки! Кто весной химией занимается.