Сергей Рахманинов. Воспоминания современников. Всю музыку он слышал насквозь…

После окончания консерватории жизнь Рахманинова в материальном отношении была очень трудной. Его неудержимо тянуло к творчеству, но для того чтобы спокойно сочинять, нужна была хоть маленькая обеспеченность, хоть небольшой определенный заработок.

Казалось вполне естественным, что он будет приглашен в число преподавателей консерватории, но Сафонов этого не сделал, а Рахманинов его об этом не попросил.

Когда кто-то из музыкантов сказал Сафонову, что Рахманинов написал симфонию, тот ответил, что ничего об этом не знает, – ведь он привык к тому, что композиторы сами приносили ему свои новые произведения. Рахманинов свою Первую симфонию Сафонову не показал, поэтому она не была исполнена в симфоническом собрании Московского отделения Русского музыкального общества, концертами которого дирижировал Сафонов.

В одном из симфонических собраний этого Общества исполнялась фантазия Рахманинова «Утес». Консерватория не послала приглашения на концерт композитору, своему бывшему питомцу, которым имела полное основание гордиться. Сам композитор предпочел не ходить в консерваторию за билетом, а достать входную контрамарку через меня, бывшую тогда ученицей консерватории и получавшую контрамарки на симфонические концерты за участие в консерваторском хоре. Под диктовку Сергея Васильевича Наташа пишет мне следующую записку:

«Дорогая Елена! Сережа очень просит, за невозможностью идти самому в консерваторию, достать ему, если можно, хотя бы еще только одну контрамарку. Играют его «Утес». Он прибавляет, что на одну контрамарку он смеет рассчитывать».

Показательно поведение Рахманинова в отношении Саввы Ивановича Мамонтова, совершенно неожиданно предложившего ему в 1897 году место второго дирижера в своей Частной опере.

Предложение это было для Сергея Васильевича очень заманчиво: оно сразу разрешило бы материальные затруднения, а главное, при его моральном состоянии после провала Первой симфонии, эта работа наиболее подходила ему в то время. Однако окончательное выяснение этого вопроса несколько затянулось вследствие перехода Русской частной оперы в другое помещение. 24 сентября 1897 года Сергей Васильевич пишет Н.Д. Скалой:

«…Говорят, будто бы Частная опера будет все-таки, но начнется раньше в другом театре, пока в старом будут происходить поправки. Ко мне, однако ж, оттуда никто не является. Сам я тоже туда без зова не явлюсь».

Опять мы видим, что, несмотря на трудное материальное положение, Сергей Васильевич остается верен себе и держится независимо.

Других проявлений гордости, в особенности во взаимоотношениях с людьми, я никогда в нем не замечала. К своему творчеству и исполнительству он относился всегда с предельной придирчивостью и взыскательностью, сам себе был самым строгим судьей.

Что же касается его недоступности и необщительности, то эти черты характера в большей степени коренились в его застенчивости, о которой знали, конечно, только близкие.

Он не любил комплиментов малознакомых и незнакомых людей во время антрактов и после окончания концерта; слушал их с каким-то смущенным видом, не знал, что сказать в ответ, и старался как можно скорее ускользнуть в маленькую комнату артистической, куда доступ посторонним был воспрещен. Может быть, такое поведение воспринималось как недоступность и необщительность, но на самом деле это была застенчивость.

Сергей Васильевич был прост и естествен во всем: и в повседневной жизни, и на эстраде. Играл ли он, дирижировал ли – движения его были всегда скупы, строги, как-то сурово пластичны. Он ими пользовался лишь в той мере, в какой они были ему нужны, чтобы подчинить себе рояль или оркестр. Ни одного надуманного, лишнего жеста! Эта особенность заметно отличала его от других дирижеров, и даже такого, как А. Никиш, который в свое время был кумиром Москвы. Дирижировал Никиш тоже довольно сдержанно, но за каждым движением чувствовалось, что оно раньше изучено и что Никиш прекрасно знает, какой оно даст эффект. Дирижерский же жест Рахманинова отличался необычайной простотой и непосредственностью.

С самых первых своих выступлений на концертной эстраде Рахманинов кланялся публике со спокойным достоинством. Лицо серьезное, без улыбки.

В молодости ему за это сильно доставалось от близких, в особенности от Варвары Аркадьевны, которая говорила:

– Нельзя, Сережа, кланяться публике с таким нелюбезным видом, как ты, – и приводила ему в пример Шаляпина.

Шаляпин же говорил, что Рахманинов кланяется, «как факельщик», и старался научить его кланяться по-своему, «как следует». Шаляпин в ответ на овации улыбался, кивал во все стороны, допускал иногда даже жесты, и все это к нему шло, было у него естественно и привлекательно. Но мне кажется, что самая незначительная доля его манеры была бы в Рахманинове чудовищным диссонансом. Он никого не слушал и продолжал вести себя просто, потому что ему чужда была малейшая поза.