Серое небо асфальта

Она с грустью вспомнила, что Фрэд скоро окончит школу и уедет учиться в другой город… Как они с мужем будут вдвоём? Старшие друзья утверждают, что именно теперь начнётся их — полная свободы и глубоких ощущений жизнь, и даже СЕКС (раз глубоких) получит, как бы новое рождение, а у них откроется второе дыхание для возни с вновь возродившимся младенцем. У них — то есть у пожилых друзей, именно так всё и было, когда-то; правда, в тот момент они были не настолько пожилыми: им было лишь за сорок. Сейчас им казалось, что "лишь", а десять лет тому… — что с "лишком".

Странная тишина за дверью удивила… дверь должна была бы хлопнуть уже дважды.

— Они что, вместе вышли? — спросила она себя, но "себя" промолчало, может и ответило, но как-то невнятно… если ответило вообще.

Нажав рычажок унитаза, и поправив одежду, Лиза взглянула в зеркало и, кажется, осталась довольна: мешки под глазами несколько уменьшились наливной пузатостью — не зря пила минеральную воду всю неделю. Она открыла дверь и покинула туалетную комнату. Оставалось только накинуть плащ.

— Странно, — обе пары туфель Дмитрия (Дима у нас — муж) стояли на обувной полке… — пыльные, с остатками вчерашней грязи на подошвах, — заболел что ли? — Не снимая своих туфель, она прошла в спальню и подошла к бугорку на кровати. — Митя! — её рука похлопала по пузырящемуся холмику одеяла… — Дорогой, ты ведь опоздал на работу! — Бугорок молчал, как могила. Она снова похлопала и уже более взволнованно сказала: — Милый, твоя, то есть, в принципе, наша премия — тю-тю!.. Ты опоздал в банк и теперь, если конечно жив и ничем не болен, мы не получим сто долларовой прибавки к твоему жалованью!

— Если ты ещё две минуты проторчишь здесь, то мы не досчитаемся и твоей премии, — проворчал бугорок и громко вздохнул… но не разверзся.

— Ты прав, чёрт тебя дери! — она крутнулась на острых каблучках, словно хотела просверлить дырку в полу. — Но вечером… — не договорив и взволновав застоявшийся спёртый воздух спальни своим телом, безжалостно вспорола его плотную затхлость высокой, поднятой бюстгальтером, грудью, вылетела за дверь, схватила с вешалки плащ и, хлопнув плоской филёнчатой древесиной, торопливо застучала каблучками по лестнице.

Дима, чуть привстав, подождал, когда ударит дверь внизу, и откинул одеяло… Подобно одеялу, откинувшись, но на подушку, посмотрел на свои волосатые ноги… их было две — на всей площади, (значит, я правильно написал, что "на свои") и попытался почувствовать себя счастливым…

Тщетно!

Вчера, на работе — в многолитровом банке, — он вдруг ощутил, что глубоко… нет… безмерно несчастен! Почти всю сознательную, на обывательско — мещанском уровне, жизнь, с 9-00 до 17, дурацкая, стремящаяся на встречу каждому клиенту, улыбка не сползала с его лица, она просто оседлала его, прилипла, как маска паяца, как "железная маска", как заржавевшее на всю жизнь забрало… и вечером, дома, он мучительно пытался стянуть обратно, сжатую, местами, за день и растянутую в разные стороны, кожу лица… — смотря телевизор, жуя безвкусный от этого ужин, натягивая пижаму и… даже жену, изредка.

Когда Лиза, видя его гримасы, спрашивала: что с лицом, он жаловался: мол, в банке, наверное, неправильно настроены кондиционеры, и сушат воздух, ну и его кожу, сообща. Не мог же он сказать ей, что просто, смертельно устал улыбаться. Хотя, может, именно она бы его поняла, ведь сама тоже старалась делать это реже или только губами, боясь лишних у глаз — морщинок — смешинок.