Серпантин

Чтобы не думать о том, что тогда произошло, Эльдар посреди ночи поднялся, взял

бумагу и ручку и начал писать. Он и сам не мог понять, почему не воспользовался

компьютером. Почему-то показалось кощунством набирать её имя на клавиатуре и

видеть холодные электронные слова на экране. Нет, только своей собственной

рукой, буква за буквой…

Вспомнив это, Эльдар наклонился и среди вороха бумаг нашёл несколько листков,

исписанных его мелким почерком. Несколько листков дорогой глянцевой бумаги,

которая уже несколько лет валялась зачем-то у него в столе и теперь вот

пригодилась.

Невидящим взглядом уставился он на свою рукопись. Зачем, зачем он написал обо

всём этом, что за блажь пришла ему в голову! Неужели только это бесконечное

повторение её имени, спрятанного за нелепыми нежными словами, могло отвлечь его

от того страшного осеннего дня…

Эльдар со вздохом положил рукопись перед собой. Странное дело, он почти не

помнил того, что так лихорадочно выводила его рука прошлой ночью. Но ровные, как

строй маленьких солдатиков строчки, настойчиво манили его взгляд, будто

затягивая в это непонятное путешествие в его память…

"Евгения, милая, здравствуй.

Это письмо для тебя, хотя я не знаю, прочтёшь ли ты его когда-нибудь. И, может,

для меня тоже. О нас. Потому что сейчас ночь, и мне одиноко, как никогда. Такое

чувство, будто весь мир уснул, и я остался совсем один. Сумасшедший, который

мечется, борясь с бессонницей и воспоминаниями о тебе.

Евгения… Можно, я пока буду называть тебя так? То, другое, твоё настоящее имя

слишком ранит меня. Откуда оно вообще взялось, ты не помнишь? Кажется, Герка

назвал тебя так. И почему Герка стал Геркой? Он же всегда был Жориком. Наши

маленькие тайны, верно? Жаль, что многие из них я успел позабыть…

Настали странные дни. Георгий обрушил на меня эту безумную новость, о том, что

ты в городе, ты прежняя, а те фотографии просто бред… Я спорил с ним, что-то

доказывал, но, милая, ты же знаешь, почему я это делал. Или нет?..

Но что бы я ни говорил Герке, после его слов я потерял покой.

Ты где-то рядом, я ощущаю это каждую секунду, и это просто сводит меня с ума.

Снова вернулись какие-то противоречия, правда, теперь уже другого рода. Я умираю

от желания видеть тебя, и в то же время меня мучают сомнения. Я сразу вспоминаю,

что произошло тогда, когда тебя забрали. Что скажешь мне ты, спустя столько лет…

Впрочем, ради того, чтобы ещё хоть раз дотронуться до тебя, я готов пережить тот

кошмар снова.

Впрочем, кое-что беспокоит меня ещё. Одно смутное предчувствие, может, в этом

ничего и нет, но всё же…

Я боюсь того, что может произойти, если ты вновь появишься в нашей жизни. Ведь

мы уже не дети и всё безнадёжно изменилось. Только вот наши чувства к тебе

остались прежними. Или они тоже изменились?.. Я не знаю. Ведь ты тоже стала

взрослой. И может быть, мы трое бредим той маленькой девочкой, которая осталась

в прошлом. Той девочкой, которой ты давно уже перестала быть.

Извини, ведь я не об этом хотел написать, нет. Мне хотелось написать о нас с

тобой — о тебе и обо мне. О том, что я солгал сегодня зачем-то Герке, говоря,

что видел в тебе лишь причину наших несчастий и ничего более. Я так и не

рассказал ему о той маленькой хрустальной слезинке, которая блестела у тебя на

щеке, когда мы прощались. Я не рассказал ему, что, глядя на эту слезинку,

простил тебе всё. Ты помнишь, мы стояли возле бьющегося в агонии, истекающего

кровью человека, а я смотрел на осколок хрусталя на твоём лице, заранее прощая

тебе свою искалеченную жизнь, ночные кошмары, бессонницу и даже боль, с которой

я вывожу сейчас твоё имя.

Ева…

Я часто вспоминаю, как увидел тебя в первый раз.

За окнами сияло ослепительное сентябрьское солнце, листья только-только начали

окрашиваться в свои яркие цвета, и один из них, сорванный лёгким ветерком,

залетел в класс и упал на мою тетрадь. От неожиданности я дёрнул рукой и посадил

огромную кляксу на последнюю строчку уравнения. Именно в этот момент дверь в

класс открылась и все, как по команде, оторвали головы от тетрадок. Я был

слишком поглощён борьбой с кляксой, которая грозила вот-вот засохнуть, поэтому

поднял глаза, лишь когда услышал голос Викентия Петровича.

Боже мой, Ева, мог ли я подумать, что пройдёт год, и этот самый Викентий

Петрович будет лежать в луже крови, а ты, тряся меня за плечи, истерично

кричать: " Никогда! Никогда никому не говори! Если ты расскажешь правду, то

больше не увидишь меня, слышишь!"

Я не рассказал никому правды, милая. Но не сделал это только потому, что ты

запретила мне.

Это значит, что я ещё увижу тебя?

Но нет, хватит об этом. Ведь я сел за это письмо, чтобы отвлечься, и сам же

вернулся к этой теме…

Так вот, на чём же я остановился…

Да, я услышал голос Викентия Петровича и поднял глаза.

Ты стояла рядом с ним возле исписанной уравнениями доски, такая бледная,

равнодушная и…взрослая. Да, именно взрослая. Странно, что мне пришло тогда на

ум такое определение, ведь в нашем классе были девочки и выше тебя, и более

развитые физически, но они никогда не казались мне взрослыми. А ты…

У тебя были две чёрные, как вороново крыло, косички, завязанные такими же