Сержант милиции

Дед Евлампий, живший в переулке на отшибе, принес на железном листе только что подсохший рубленый самосад и потчевал им солдат. Солдаты тянулись к листу, щепотками брали табак и тут же вертели огромные самокрутки. На этот же лист с самосадом чьи-то руки клали ответные подарки: немецкие трофейные сигареты, куски мыла, кто-то положил красивую зажигалку, металлический портсигар, гвардейский значок...

Растроганный дед Евлампий долго не мог выговорить ни слова. Наконец справился с волнением:

— Да за что же это, сынки? За что честь такая?! Спасибо, спасибо, родные... — А у самого слезы... Неудержимые слезы текли из глаз и скрывались в бороде. Высокий, худой и загорелый, он был точно высечен из дубового корневища, а вот слезы подвели... Не выдержал.

Молоденький шустрый танкист с белесыми усиками подскочил к деду и, свинтив с фляги колпачок, налил в него трофейного рому:

— Давай-ка, дедушка, за возвращение! За победу!

Старик выпил даже не поморщившись.

Раздалась команда «По машинам!», и все потонуло в реве моторов, лязге гусениц, грохоте прицепов...

Теперь уже Наталке жилось легче. И только один червь день и ночь, не переставая, точил ее сердце: что с матерью? Где она? Жива ли?

Не было писем и от отца. А через два месяца после освобождения, в сырой, пасмурный день, пришла похоронная. Командир части писал на имя Ирины Петренко, что муж ее, Петр Гаврилович Петренко, погиб смертью храбрых в бою за Советскую Родину.

Как подкошенный цветок, рухнула Наталка на расшатанную деревянную кровать, накрытую рядном.

Где-то под Орлом выросла новая солдатская могила, над которой в немом молчании стояли уставшие от боев однополчане. Потом прозвучал троекратный ружейный залп: последняя почесть воину.

...Весной сорок пятого года, в мае, девятого числа, пролетела над страной весть о том, что война кончилась. Победа!..

Победа!.. Короткое слово,

Короче, чем сабельный взмах.

А всмотришься — видишь пропитанный кровью

Тысячеверстный солдатский шлях.

Победа... Литавры, фанфары,

Волны знамен, громовой салют...

Только у матери, матери старой

Слезы невольно текут, текут...

Был ее сын боевым офицером,

Он не вернулся в родительский дом.

Где-то под Ельней звезду из фанеры

Разве лишь ветер заденет крылом...

Эти строки недописанного стихотворения нашли в сумке убитого под Берлином солдата. До конца войны он не дожил несколько часов. Когда Наталка прочитала эти стихи в газетном очерке военного корреспондента, отчетливо увидела лицо женщины, очень похожей на ее мать. Радость торжества великого дня облита горечью слез. А где теперь ее мать?.. Где мать Наталки?..

...И снова, казалось, уже по-особому, зацвели вишни и яблони. Ожила и неслась над Украиной раздольная песня «Рэвэ тай стогнэ Днипр широкий».

В июне, в тихий солнечный полдень, когда в воздухе колыхалось стеклянное знойное марево и разомлевшие тополя струили еле уловимый сладковатый аромат, к калитке хаты бабки Апросинихи подошла худая женщина с котомкой за плечами. «Нищенка», — подумала Наталка и уже хотела бежать в комнату, чтобы вынести хоть несколько вареных картофелин, как вдруг почувствовала, что в сердце ее что-то кольнуло. Эти глаза!.. Большие печальные глаза!..

А женщина стояла у калитки неподвижно, как высохшая мумия, для которой искусный художник-муляжист сделал почти живые глаза. Ничто не дрогнуло, не шелохнулось в ее лице. Даже взгляд и тот, как остановился на Наталке, так и замер.

— Мама!.. — выдохнула Наталка и попятилась назад. Потом, словно подхваченная вихрем, бросилась к калитке. — Мама!.. Мама! — только и могла она проговорить.

Это была уже не та гордая чернобровая красавица. Вместо отливающих синевой густых черных волос, всегда аккуратно расчесанных на пробор, теперь осталась блек-лая, с проседью, проредь. Не было и той осанки, которая придавала всему ее облику властность и гордость от сознания собственной красоты. А потом этот кашель, сухой, надрывный, при котором высохшая рука с платком тянется ко рту. Выцвели и глаза. Они стали тоскливыми и как будто оправдывались: «Мне осталось недолго... Но я никому не помешаю. Я только побуду свои последние дни с тобой, моя родная...»

Бабка Апросиниха приютила у себя и мать Наталки. Безродная и богомольная, она всю жизнь старалась делать людям только добро. А здесь, как ей казалось, сам бог послал несчастную женщину, для которой она по его велению должна сотворить благодеяние.

Часто по ночам мать просыпалась от удушливого кашля и, забиваясь головой в подушку, старалась не разбудить дочь. Но Наталка, чуткая во сне, вставала, тихо подходила к кровати матери и, гладя ее волосы, успокаивала: