Сержант милиции

Я б рассказал тебе — о мать! —

Что девочка, как серна горная,

Меня не хочет замечать —

Такая гордая и непокорная!

А еще... ты, мать, меня поймешь

(Многие хоть этого не знают),

Как нескошенная в поле рожь

Золотыми зернами рыдает,

Как роняет и роняет рожь

Зерна переспелые к кореньям

И по полю гибельная дрожь

Пробегает криком о спасенье..,

Но не зерна я роняю, мама,

Удобреньем в жирный чернозем —

Стих мой, деревенский и упрямый,

С перебитым прыгает крылом!

...Я к неправде, мама, не приучен,

Вот теперь — не лгу и не таю,

Что волос ее каштановые тучи

Застилают седину твою.

А поэтому мои поклоны

И мою сыновнюю любовь

Реже тебе носят почтальоны...

Мама! Я сегодня вновь

Что-то потерял, но что — не знаю,

И Москва мне кажется другой...

Сердцем впряжен я в оглобли мая

С бубенцом под расписной дугой...

Проходя мимо грузовой автомашины, Алексей, не отдавая себе отчета зачем, заглянул в кабину и тут же отпрянул. Не то присмирев от счастья, не то заснув, двое влюбленных, обнявшись, положили друг другу на плечи головы и не шевелились. По голубенькой ковбойке и спустившимся на лоб волосам Алексей узнал в юноше Зайцева. «Ишь куда Заяц забрался!»

Из-за кустов акации, которая шатром нависала над скамейками у центральной клумбы, доносились тихие переборы гитары. Так играть могла только Нина Ткач, студентка филологического факультета. Когда гитара смолкла, в дальних кустах дворика кто-то громко захлопал в ладоши. В тишине хлопки раздавались как выстрелы. Испуганные грачи, сотнями гнездившиеся на высоких старых тополях, подняли такой гвалт, что через минуту из некоторых окон полетело:

— Эй ты, шизофреник!

— Как вам не стыдно, ведь это же не день!

С четвертого этажа на Алексея выплеснули целый чайник воды. «Неужели думают, что я хлопал?» Он поднял голову, с третьего этажа кто-то сонным голосом пробасил:

— Слушай, друг, иди-ка ты спать, пока на тебя не упал нечаянно утюг...

Алексей промолчал. «Хорошо, что в городке четыре тысячи студентов и ни один из юристов не высунулся». Опасливо озираясь, он почти вбежал в вестибюль.

В комнате уже все спали. Алексей включил настольную лампу и направил сноп света на свою койку. На подушке лежал лист бумаги с карикатурой. Под карикатурой, в которой Алексей без труда узнал себя, было написано: «Влюбленный антропос». Рисунок изображал чеховского Беликова. Алексей догадался: это была работа Автандила Ломджавая. Свернул карикатуру и положил в карман. «Обожди, дитя знойного юга, завтра я тебя не так размалюю».

Разбирая постель, Алексей обнаружил точно такой же лист, приколотый к бумажному коврику на стене. Твердым, почти квадратным почерком Туза было выведено:

Что ты бродишь всю ночь одиноко.

Что ты дворникам спать не даешь?..

А чуть ниже тонким почерком Николая Латынина было написано четверостишие:

Кажный зверь другую зверю любить,

И мине чегой-то грустно по любве.

Кто ж мине, беднягу, приголубить

И прижметь к своей больной груде.

Латынин учился на филологическом факультете. Была у него одна непобедимая слабость: гордостью земли он считал Сибирь. Стоило Автандилу Ломджавая упомянуть хоть единым словом солнечную Грузию, как Латынин сдвигал свои рыжие брови, глаза его загорались и он принимался доказывать кавказцу, что Грузию в войне спасли сибиряки и Москву отстояла добровольческая сибирская дивизия. А когда однажды сосед по комнате, жадный н никем не любимый Ломако, язвительно поддакнул в споре Латынину, но тут же с усмешечкой напомнил миф о том, как гуси спасли Рим, Латыннн побелел в лице и чуть ли не с кулаками наскочил на своего обидчика.

Из своей любимой Читы после каждых каникул (на горе уборщицам) Латынин привозил здоровенный мешок кедровых орехов и обделял ими товарищей по факультету. Кинофильм «Сказание о земле Сибирской» он ходил смотреть раз десять и не однажды водил с собой целую ватагу студентов из стран народной демократии, которым хотел показать, что такое Сибирь с ее могучей тайгой н дикой, нетронутой красотой.