Сесиль. Амори. Фернанда

За этим печальным чтением, источником его горестных чувств, мой дядя проводит целые часы. Он никогда не ложится в постель, не попрощавшись с Мадлен, подобно тому, как он здоровается с ней утром. В десять или одиннадцать часов вечера он возвращается, сорвав с куста, растущего на могиле, белую розу, ставит ее до завтрашнего дня в графин из богемского хрусталя, стоявший раньше в комнате Мадлен.

Слуги слышат, как он нередко разговаривает с портретом своей дочери, этим удивительным творением кисти Шанмартена. Вы часто любовались этим полотном.

Он больше не открывает ни книг, ни газет, не вскрывает посылки и письма; он никого не принимает и ни к кому не ходит.

Он умер для всех живых и живет только для умершей.

Теперь Вы знаете, Амори, так же хорошо, как я, чем живут в доме в Виль-д Авре: там оплакивают Мадлен. То же самое происходит на Ангулемской улице, где живу я; то же самое там, где находитесь Вы.

Кто, видевший ее хотя бы час, может не заплакать теперь?

Благодарю Вас, Амори, за то, что Вы пишете мне о ней, ведь Вы знали ее еще лучше, чем я. Пишите мне о ней всегда.

Когда я думаю теперь о ней, она мне кажется Небесным видением, спустившимся на землю. Может быть, она была святой, которую Бог послал нам для того, чтобы мы подражали ей? Вы знаете одно ее доброе деяние, Амори, я же, ее подруга, знаю о тысяче других, и многие бедняки знают ее по имени.

Раньше я молилась только Богу, теперь я молюсь Богу и ей.

Пишите мне о Мадлен чаще, Амори, гораздо чаще.

Пишите мне и о себе. Я даю Вам этот совет, а сердце у меня бьется и рука дрожит. Я так боюсь Вас оскорбить или расстроить! Не обвиняйте меня в любопытстве или нескромности!

Чтобы прикасаться к Вашим ранам, нужны нежные и чуткие руки; не мне бы писать Вам это письмо, а Мадлен, но где взять вторую Мадлен?

Говоря с Вами, я слушаю свое сердце и вспоминаю нашу прежнюю дружбу.

Боже мой! Почему я в самом деле не Ваша сестра! Тогда Вы выслушали бы то, что я бы Вам сказала.

Амори, мой любимый брат! Я не хочу и не буду советовать Вам забыть или предать святую память о Мадлен. Естественно, что Ваша душа отныне мертва для любви и что имя, шаги или голос другой женщины не могут заставить биться Ваше сердце. Будьте верны Вашей умершей любимой! Это правильно, благородно, справедливо.

Но если любовь — это прекраснейшее, что есть на свете, нет ли в нем чего-нибудь просто прекрасного? Разве занятия искусством, науками, государственными делами не являются высоким предназначением?