Сесиль. Амори. Фернанда

— Разве я его знала, Морис? И разве я его когда-нибудь видела? — отвечала Фернанда. — Разве я знала, что он ваш отец?

— Мой отец! Мой отец! — воскликнул Морис. — Кто вам это сказал?

— Простите, Морис, — смиренно сложив руки, сказала Фернанда, — я не обличаю и не обвиняю, я повторяю лишь то, что госпожа де Бартель сама сказала ему вчера вечером.

Фернанде показалось, будто она услышала чей-то приглушенный стон; она огляделась вокруг и, никого не увидев, подумала, что ошиблась.

Тогда после минуты тягостного молчания она продолжила:

— Знаете ли вы, Морис, весь ужас этих слов для нас: господин де Монжиру — ваш отец!

Опустив голову, Морис не проронил больше ни слова, только слезы катились по его бледным щекам.

— Вы же видите, Морис, — продолжала Фернанда, нам остается только оплакивать прошлое, вы ведь знаете, что я не из тех бесчестных и бессовестных женщин, которые смеются над самым святым. Хотя, признаюсь вам, Морис, — ибо я должна полностью исповедаться перед вами, — на какое-то мгновение здесь, в этом доме, несмотря на присутствие вашей жены, сердце мое поверило в то, что наши отношения могут возобновиться и все будет как прежде. Но всякая дурная мысль несет с собой наказание. Едва я успела подумать об этом предательстве, как тут же понесла за это наказание, узнав роковую тайну. И тогда, Морис, все было кончено. Я приняла бесповоротное решение: ни шагу дальше, оставить все как есть. Поэтому, Морис, именно поэтому, клянусь вам, я содрогнулась до глубины души, задрожала от ужаса всем телом, когда господин де Монжиру пришел недавно предложить мне руку, состояние и свое имя. Вы понимаете, Морис? Я жена вашего отца! Я, Фернанда, — графиня де Монжиру! Хотя, Морис, я выслушала все это с болью в сердце, но внешне спокойно, ибо видела что-то очень печальное и достойное жалости в этой любви старика (ведь над ней свет, наверное, посмеялся бы), любви достаточно большой и глубокой, если она заставила такого человека, как граф, для кого общественное мнение всегда было неизменным ориентиром, решиться преодолеть расстояние, отделяющее его от меня. Ах, Боже мой, Морис! Я прекрасно знаю, хотя прискорбно говорить об этом, что для светских людей, столь суровых в вопросах соблюдения этикета, кровосмешение не существует, если не подписан брачный контракт, если не исполнены гражданская или религиозная церемонии, настолько общественные условности заслоняют от них закон природы! Но 22-878 я, я, Морис, моя стыдливость — позвольте мне употребить это слово — была оскорблена; да и вы, Морис, вы сами и ваша подавленность доказывают мне это, вы чувствуете то же, что и я. Нам остается склонить голову и начать: вам — путь к счастью, мне — путь к искуплению. Не качайте головой, Морис, при слове "счастье"; в вашем возрасте — это сооружение, творцом которого совсем нетрудно стать, это статуя, для которой любой человек, создавший ее в соответствии со своей фантазией, может быть Пигмалионом.

Из стесненной груди молодого человека вырвался вздох. Его затуманенный взгляд застыл, глубокое уныние пришло на смену страстному порыву. Фернанда завладела его рукой (Морис судорожно прижимал ее к сердцу, словно хотел усмирить жгучую боль) и, решив, что пора любой ценой, даже встряской, вытащить его из этого состояния, заговорила, следуя к намеченной цели окольным путем:

— Итак, Морис, мы уже не можем позволить себе отступать. Господь Бог оставил за нашей спиной преступление, чтобы отрезать нам дорогу назад, и, быть может, когда-нибудь вы сочтете проявлением его милости то, что сейчас вам кажется доказательством его гнева. Морис, я уже говорила вам, из нас двоих, благодарение Небу, именно вы находитесь в привилегированном положении, ибо чувство, которое, как вам казалось, навсегда умерло в вашем сердце, никуда не ушло, оно рядом и готово возродиться. О Боже мой! Вы еще не знаете, какая сила движет бедным человеческим сердцем. Морис, поверьте женщине. Клотильда так молода, красива, Клотильда создана для того, чтобы быть любимой.

— Да, — воскликнул Морис, — да, все это я знаю, но Клотильда — бесчувственная статуя, Клотильда — бесстрастная девочка, Клотильде не дано любить.

Фернанде снова почудилось, будто послышался какой-то стон. Она опять огляделась по сторонам, но, никого не увидев, следуя захватившему ее порыву, продолжала:

— Все это было верно вчера, Морис, но сегодня все не так.

— Что вы хотите этим сказать? — воскликнул молодой человек.

— Что со вчерашнего дня статуя ожила, со вчерашнего дня девочка превратилась в женщину, а женщина стала ревновать.

— Ревновать! Клотильда ревнует! — повторил Морис тоном, в котором сквозила горечь: ничего не поделаешь, самолюбие глубоко укоренилось в сердце мужчины. — Ну, если Клотильда и ревнует, то никак не меня.

— Ошибаетесь, Морис, именно вас, и благодарите Бога, что это чувство родилось у нее только вчера; кто знает, Морис, если бы ее сердце в течение трех месяцев испытывало то, что оно испытывает со вчерашнего дня, какие непоправимые несчастья могли бы произойти для вас!