Сестра моя, жизнь

Впечатления от Германии отразились в цикле стихов, написанных в Берлине. Два из них посвящены первым дням, проведенным в Штеттине, на берегу Северного моря. В них явственно слышны отголоски того облегчения, которое пережил человек, освободившийся от страшных снов революционной Москвы. Несомненно, что предотъездный допрос Троцкого добавил краски этим видениям.

Морской штиль

Палящим полднем вне временВ одной из лучших экономий[73]Я вижу движущийся сон —Историю в сплошной истоме.Прохладой заряжен револьверПодвалов, и густой салютСелитрой своды отдаютГостям при входе в полдень с воли.В окно ж из комнат в этом доме

Не видно ни с каких сторонСледов знакомой жизни, кромеВоды и неба вне времен.Хватясь искомого приволья,Я рвусь из низких комнат вон.Напрасно! За лиловый фольварк,Под слуховые окна службВерст на сто в черное безмолвьеУходит белой лентой глушь.Верст на сто путь на запад занятКлубничной пеной, и янтарьТой пены за собою тянет

Глубокой ложкой вал винта.А там, с обмылками в обнимку,С бурлящего песками дна,Как к верху всплывшая клубника,Круглится цельная волна.

1922

Перелет

А над обрывом, стих, твоя опешитЗарвавшаяся страстность муравья,Когда поймешь, чем море отмель крошит,Поскальзываясь, шаркая, ревя.

Обязанность одна на урагане:Перебивать за поворотом грустьИ сразу перехватывать дыханье,И кажется ее нетрудно блюсть.Беги же вниз, как этот спуск ни скользок,Где дачницыно щелкает белье,И ты поймешь, как мало было пользыВ преследованьи рифмой форм ее.Не осмотрясь и времени не выбравИ поглощенный полностью собой,Нечаянно, но с фырканьем всех фибровЛетит в объятья женщины прибой.

Где грудь, где руки брызгавшейся рыбки?До лодок доплеснулся жидкий лед.Прибой и землю обдал по ошибке…Такому счастью имя — перелет.

1922–1923

Образ трепещущей рыбки в конце стихотворения восходит к упоминавшейся выше в письме к Жене Лурье ее «золотой рыбковой уклончивости». Свое сознательное нежелание писать о ней любовные стихи («преследованье рифмой форм ее») Пастернак объяснял в позднейших письмах к ней суеверной боязнью потерять ее, подобно тому, как это случилось с Еленой Виноград после написания стихов «Сестры моей жизни».

В середине октября в Берлин приехал Маяковский. Вместе с Пастернаком они выступали с чтением стихов 20 октября 1922 года. По воспоминаниям В.Л. Андреева, Пастернак читал из «Сестры моей жизни»:

«…Он произносил слова стихов ритмично и глухо. Почти без жестов, в крайнем напряжении и абсолютной уверенности в музыкальной точности произносимого слова…

По мере того, как я слушал Пастернака, все становилось стихами. Как Орфей, он превращал в поэзию окружающий мир: сутулая спина Эренбурга, красные, возбужденные глаза Шкловского; новый смокинг Дули Кубрика, фигура официанта в заношенной белой тужурке, мраморные столики кафе… Глуховатый голос зажигал произносимые слова, и строка вспыхивала, как цепочка уличных фонарей. Лицо Пастернака было сосредоточенно, замкнуто в самом себе. Я подумал, что таким было лицо Бетховена, сквозь глухоту вслушивающегося в свою музыку…