Сестра (СИ)

Алексей Михайлович задумался. А потом мысленно махнул рукой. Не с врагом ведь говорит — с самой тихой и безответной из сестер.

— Знаешь ведь, что не просто так мы едем…

— Знаю. Алешенька сказал. Разумники они у тебя.

— Они?

— Они с Софьюшкой неразлучны. Знаешь, братец любимый, смотрю на них — и сердце поет. Любят они друг друга, заботятся, они не одни…

— Да разве мы когда одни были?

Алексей Михайлович и сам услышал фальшь в своих словах, нахмурился. Царь всегда один, увы… С сестрами душевной близости нет, у него огромный мир, у них узкий. Любовь есть, а вот понимания, помощи, плеча подставленного — нету. То же и с женой.

Любовь — она любви рознь.

Есть любовь, когда заботишься ты, за все отвечаешь ты, во всем виноват — ты. А есть — когда тебе тоже подставляют плечо и ни в чем не винят, ты ведь не Бог, а человек. Анна сейчас говорила о втором, он — о первом.

А окружающие…

Приближенных много, а близких… с кровью из сердца рвал и Бориса Морозова, и Никона, понимая, что не его любят и ценят, а ту власть, которую получили через него. И знает, что с любым так будет, но больно же, больно!

Один, всегда один. Дети малы, родители ушли, сестры не понимают до конца, кто сказал, что корона — не терновый венец. Анна чуть кивнула, словно соглашаясь с мыслями брата… угадала?

— Как и что дальше будет — одному Богу известно, а они уже друг друга понимают, поддерживают…

— Учиться хотят. И других детей учить.

— Разве плохо это, братец?

Алексей Михайлович пожал плечами.

— Да не плохо. А не должно им об этом думать. Они мне сказали, что пусть‑де они с дерева есть станут, только чтобы другие дети на Руси не голодали.

— Они и со мной про то говорили, братец. И сказали, что раз Бог о них позаботился, то они о других должны позаботиться.

— а мы о том в их возрасте думали?

— Так разве плохо, что понимают они больше нашего?

— Под такой ношей и более крепкие плечи гнутся.

— Вот и не разлучай их пока, братец. Вдвоем все вынести легче, чем поодиночке.

— Алексей просится школу устраивать, Софью за собой тянет, а ведь не бывало такого ранее. Как бы не прокляли…

— Да кто решится, братец?

— И не по чину это Софье…

Анна вдруг упала на колени перед царем. По лицу побежали слезинки.

— Братец! Христом — богом прошу! Смилуйся!

Как ни грозен бывал Тишайший царь, но перед женскими слезами устоять не сумел. Тем более просили не жена и не сестрица Татьяна, а самая тихая и безропотная Анна. Сердце не каменное…

Царь поднял сестрицу с колен, вытер ей слезы…

— Знаю, о чем попросить хочешь.

— Не в школу ж она рвется, ей рядом с Алешей быть хочется! Я с ней бы поехала, приглядела, чтобы все было по чину…

— Посмотрю, что старец скажет, подумаю…

Но видела, видела Анна — чуть дрогнул царь. Не за себя ведь просила, за племянницу. Под пыткой бы женщина не призналась, но иногда казалось ей, что Софья — живой веселый огонек. Который горит ясно и ровно. Дунешь — погубишь. И еще она понимала, что у нее так никогда не было. Она жила, как в полусне, с рождения и до того дня, как малышка вцепилась в нее и посмотрела в глаза.

Вот у сестрицы Ирины такое было, когда к ней королевич сватался. Загорелась, да потом и потухла, зола осталась. Татьяна сейчас горит, но пламя это дурное, нехорошее. Неправильное.

А Софью она погасить не даст. Понадобится — в ноги старцу кинется. Понадобится — на коленях от Москвы до монастыря проползет. Потому что впервые за невесть сколько лет живой себя почувствовала.

Живой и счастливой…

— не плачь, сестренка…

Алексей Михайлович сам утирал катившиеся по лицу женщины слезы и думал, что может, и не стоит рушить детскую дружбу. До Бога высоко, до Дьяковского далеко, авось и можно разрешить маленькую вольность?

Пусть дети подольше не расстаются. Эвон, они до чего вместе додумались. А он приезжать будет, приглядывать… да и не одних ведь отправит! С сестрицей Анной. Пусть пару лет поразвлекутся, почему нет?

Уж ему‑то лучше всех остальных известно, сколь богата запретами и ограничениями царская жизнь.

* * *

Сам монастырь Софье понравился. В той жизни она, конечно, в нем не бывала, с брезгливостью относясь к тем, кто гадил в жизни и ханжествовал в церкви. А иначе и не скажешь. Можно подумать, что покаяние отменяет сделанную гадость! Ан нет! Подлости тебе Бог не простит, что бы там попы не пели. Она на весь род твой ляжет…

Ну да это ушло в прошлое, а сейчас она смотрела на белокаменные здания и думала, что красиво.

Есть у русских чувство стиля и гармонии. И ни одно другое здание так не вписалось бы в эти холмы, это синее небо… блестят на солнце золотые купола и невольно хочется улыбнуться. Мир — прекрасен, разве нет?

Разумеется, появление женщин в мужском монастыре было обставлено ужасно церемонно, но Софья все стерпела. И коридор из монахов, которые держали нечто вроде тряпок, и перегородку в храме, за которой пришлось прятаться… все ради одной встречи.

Игумен Дионисий. Настоятель монастыря.

Какой он?

Длинные седые волосы и борода, черные брови, высокий лоб, черная ряса, делающая его кусочком монастырского сумрака — и неожиданно яркие и умные серые глаза. Такие… рентгеновские.