Сестрёнка Месть

– Подъём, твари, – закричал Мирон Матьё. – Убрать к чёрту пудру и бухло. Живее.

Я не разбирался в титулах, но было странно видеть, как Мирон помыкал несчастными. Не мог не припомнить статью в музыкальном журнале, где Матьё назвали «величайшим гуманистом в истории».

Подгоняемые пинками гуманиста, «скоты» разобрали коробки с аппаратурой. Инфетки в белых трусиках самоотверженно тащили усилители, а инфеты помогали тянуть провода. Ряженные в выживанцев модники собирали стойки под динамики. Генриетта, избегая встречаться со мной взглядом, носила за контрабасистом ворох микрофонов, устанавливая в указанных местах.

Мимо прошёл Димон. У него лицо мертвеца, а волосы – седые от налёта пудры.

За полчаса трюмовая гондола превратилась в звукостудию. Челядь разбежалась по углам. Вжавшись в стены, замерли, стараясь не дышать. Мирон и музыканты прошли в центр. Взялись за инструменты.

Мирон сосредоточенно уставился мёртвым глазом вдаль.

У меня захватило дыхание от торжественности. Подумать только, новый шлягер Мирона будет рождён на моём аэронефе!

– Мосье капитан, – закашлял динамик общей связи голосом Прохора. – Ваша очередь на вахту.

Здоровый глаз Мирона Матьё бешено завращался:

– Заткнитесь все! Выключите двигатель! Вырубите радио и все устройства. Мне нужна тишина. Вы понимаете, имбецили? Нужно слышать Неудобь, а не то, как урчат ваши желудки или пердят ваши жопы. Убирайся вон, капитан!

Я бросился в рубку. Прохор передал руль и ушёл спать. Отключив связь, я убрал звук у датчиков радиоактивности. Чего бы ещё выключить? После недолгих раздумий послал сигнал заглушить движки. Через минуту в рубку ворвался Лев Николаевич:

– Тебе чего, сопляк, моча в голову шибанула? Нас же в Неудобь затянет!

– Когда начнёт затягивать, включим малую тягу для манёвра. Вы уж постарайтесь, дедушка, сделайте всё, что можно. Сил у меня не хватает за всем следить. Хоть на этот раз не ведите себя как враг. Прошу вас.

Сам не ожидал, что произнесу эти жалобные слова.

Лепестки волос хрыча затряслись:

– То-то же, сопляк. Лады, пойду, вручную отсоединю барильет форсажной камеры. Это от неё шум. Пущай голос поколения слухает шум Неудоби.

Лев Николаевич ушёл. Я одиноко сидел в рубке, стараясь не разреветься. Сквозь взрывы в Неудоби послышались звуки музыки. Уф, Иисус-дева-мария, наконец-то гений начал записывать пластинку.

Вошёл Димон:

– Пардон, Борян, загулял я. Одно, другое. Пудра, девочки… всё заверте…

– Позже поговорим, – сурово оборвал я.

– Буду следить за рулями, мой капитан.

– Рулить некуда, мы в дрейфе.

Я пошёл в каюту и рухнул на кровать. Бесконечные вахты закончились, хоть теперь высплюсь.

8

Димон тряс меня за плечо и выкрикивал:

– …убивает! Капитан!

Кажись, Димон впервые назвал меня капитаном без иронии и издёвки.

– Кто убивает кого? – сел я на кровати.

– …Он – её! Генриетту!

Помотал головой, отгоняя сон. Посмотрел на часы своего наладонника.

– Скорее же, – торопил Димон.

Мы вышли в коридор, который был полон «скотов». Многие из них испуганы. Пока двигались к рубке, я слышал обрывки фраз:

– Опять он за своё, – сказал контрабасист. – Мы эту пластинку пятый год записываем.

– Творческая импотенция, – вздохнул модник в костюме выживанца. – Наш Мирон не может творить шедевры как раньше,

– Да, как в тот раз, на концерте в Ле Мулене. Он чуть не убил ту девушку.

Одна инфетка, с длинными красивыми волосами синего оттенка, сидела на корточках и курила:

– На этот раз он капец рехнулся. Точно зарежет. Как того парня в…

Я выдернул из её губ сигарету:

– Курение на аэронефах строго воспрещено!

Димон потащил меня в рубку:

– …он её.

До меня дошло, что Димон от страха не выговаривал «Мирон».

В рубке, рядом с лобовым стеклом, имелась дверца, ведущая на площадку, которую по старинке называли «капитанским мостиком», хотя капитаны давно не покидали рубку при управлении аэронефом. Мостик – наследие тех времён, когда не было точных приборов навигации.

Дверца открыта настежь. В неё прорывались вонючие облака пыли и пепла из Неудоби. Я испытал двойной приступ ужаса.

Первое: «Сестрёнка Месть» сдрейфовала далеко внутрь зоны Неудоби. Как мы все ещё не задохнулись? Навереное, нас спасла новенькая система вентиляции, установленная отцом.

Второе: на капитанском мостике Мирон Матьё обнимал сзади Генриетту. На секунду мне показалось, что они заняты бесстыжим половым актом на фоне Неудоби. Но в руке Мирона мелькнуло лезвие ножа, который великий гуманист держал у горла девушки.

Я выбежал на площадку. Дыхание перехватило от горячего, насыщенного пылью воздуха. Сквозь грохот услышал выкрики Мирона:

– …Прими эту жертву! Ты зовёшь, но мне ещё рано в твои объятья, Неудобь. Вместо себя посылаю её, преданную нам душой и телом. Часть меня в ней!

«Какая часть его в ней?» – испугался я.

– Вы что творите?

– А, малолетний капитан. Помоги мне забросить эту шлюху поглубже в пекло.

Выражение лица Мирона не было безумным, а соответствовало образу ироничного интеллектуала, который тиражировали на плакатах. Мёртвый глаз придавал мудрый прищур его одухотворённому лицу.