Сестры Бронте. Лучшие произведения в одном томе

Мистер Рочестер отпустил меня всего на неделю, однако прошел месяц, прежде чем я покинула Гейтсхед. Я хотела уехать сразу же после похорон, но Джорджиана умоляла меня остаться, пока она не отправится в Лондон, куда наконец ее пригласил дядя, мистер Гибсон, который приехал, чтобы распорядиться погребением сестры и привести в порядок семейные дела. Джорджиана твердила, что боится остаться наедине с Элизой: ведь она не посочувствует ей в горе, не поддержит в унынии, не поможет собраться в дорогу, а потому я, как могла, терпела ее глупые жалобы и эгоистические сетования, а сама приводила в порядок и упаковывала ее гардероб. Разумеется, пока я трудилась, она сидела сложа руки, и я думала про себя: «Если бы нам суждено было жить вместе, кузина, мы бы начали все совсем по-другому. Я бы не смирилась покорно с тем, что вся работа взваливается на меня. Я бы оставляла тебе твою долю обязанностей и вынуждала бы выполнять их, либо ты сама и страдала от последствий своего безделья. И я бы настояла, чтобы ты держала при себе свои хнычущие, наполовину неискренние причитания. Только потому, что оставаться нам вместе очень недолго, а в доме траур, я веду себя так терпеливо и услужливо».

Наконец Джорджиана уехала, но теперь Элиза, в свою очередь, попросила меня задержаться на неделю. Она сказала, что ее планы требуют всего ее времени и внимания, так как она намерена отправиться в места ей не известные. Все дни напролет она оставалась у себя в комнате и, заперев дверь, укладывала дорожные сундуки, опустошала ящики, сжигала ненужные бумаги и ни с кем не разговаривала. Мне же она поручила вести дом, принимать посетителей и отвечать на письма соболезнования.

Затем, как-то утром, она объявила мне, что я свободна.

– И, – добавила она, – я весьма обязана тебе за ценную помощь и тактичное поведение. Есть некоторая разница в том, чтобы жить с такой, как ты, или с Джорджианой. Ты сама управляешь своей жизнью и никого не обременяешь. Завтра, – продолжала она, – я отправлюсь на континент и поселюсь в религиозном приюте под Лиллем – в женском монастыре, если тебе так больше нравится. Там я буду жить спокойно, никем не тревожимая. Некоторое время я посвящу знакомству с догмами католической церкви и тщательному изучению монастырских правил и порядка. Если я найду – а полагаю, так и будет, – что благодаря им все делается достойно и наилучшим образом, то перейду в католичество и, возможно, приму постриг.

Я не выразила удивления перед таким решением и не попыталась отговаривать ее. «Монастырская жизнь в совершенстве подойдет тебе, – подумала я. – Пусть же она принесет тебе счастье!»

Когда мы расставались, она сказала:

– Прощай, кузина Джейн Эйр. Желаю тебе всяких благ; у тебя есть толика здравого смысла.

Я ответила:

– И ты наделена здравым смыслом, кузина Элиза. Но, полагаю, через год он будет погребен в стенах французского монастыря. Однако это не мое дело, и если таково твое желание, мне нечего больше сказать.

– Ты права, – сказала она, и на этом мы расстались.

Так как больше мне не представится повода упоминать о ней или о ее сестре, то я воспользуюсь случаем, чтобы сообщить тут, что Джорджиана сделала отличную партию, выйдя за богатого светского хлыща не первой молодости, а Элиза действительно постриглась в монахини, и теперь она – настоятельница того монастыря, в котором была послушницей и которому пожертвовала все свое состояние.

Я не знала, какие чувства обуревают людей, когда они возвращаются домой после долгого или краткого отсутствия. У меня не было случая испытать их. Девочкой я знала, что вернуться в Гейтсхед после долгой прогулки значило получить нагоняй, потому что я озябла или хмурюсь. Позднее я узнала, что возвращаться в Ловуд из церкви значило мечтать о сытной еде и жарком огне, но остаться и без того, и без другого. Оба эти возвращения не были приятными или желанными, никакой магнит не притягивал меня все сильнее и сильнее по мере приближения к цели. Теперь мне предстояло узнать, что такое возвращение в Тернфилд.

Сама поездка казалась скучной, невыносимо скучной: пятьдесят миль в первый день, ночь в гостинице, пятьдесят миль на следующий день. Первые двенадцать часов я думала о миссис Рид на смертном одре, вновь видела ее искаженное свинцово-бледное лицо, слышала ее странно изменившийся голос. Вспоминала день похорон – гроб, катафалк, черную вереницу провожавших ее в последний путь фермеров и слуг (из родственников почти никто не приехал), зияющий склеп, тишину в церкви, заупокойную службу. Потом мои мысли обратились к Элизе и Джорджиане: я увидела одну в блеске бального зала – средоточие всех взоров; другую – в монастырской келье, и перебирала в уме особенности их натур и характеров. Прибытие в сумерках в *** рассеяло эти мысли, а ночь придала им совсем иной оборот. Лежа в гостиничной постели, я оставила воспоминания ради раздумий о будущем.