Сеть птицелова

– Подробности мне неведомы. Единственно результат. Павла изгнали из монастыря, словно провинившегося ученика из пансиона. Не смирившись с положением дел, взялся я опробовать иной, научный способ, определив его в московскую лечебницу. Не стану утомлять вас рассказами про тамошнюю грязь, оковы и голых по пояс людей, что сидели в общих камерах, воя, визжа, царапая лицо руками… Но, жертвуя больнице, я смог оговорить для Павла пристойное содержание: я надеялся, что, навещая брата, смогу вместе с опытными лекарями исцелить душу несчастного… – Он помолчал. – За семь лет, что Поль провел в лечебнице, он ни разу не согласился со мной встретиться. Когда же, по моей настойчивой просьбе и без его ведома доктор Кибальчич наконец организовал мне аудиенцию, окончилось сие весьма плачевно.

Князь нервно дернул ногой, кинул сумрачный взгляд исподлобья на майора, но все-таки продолжил:

– Поначалу брат весьма доброжелательно расспросил меня о супруге и детках, а я, счастливый его добрым ко мне расположением, изложил все семейные новости. А после… после с разительным спокойствием взял у прикроватного стола Священное Писание и поклялся на нем самою страшною клятвой, что отомстит мне на этом или на том свете. – Князь как-то жалко, совсем по-стариковски улыбнулся. – Видите ли, майор, Павел был уверен, что не сирые его холопы, а я, брат, предал его, организовал дознание и суд, дабы заточить в лечебницу и на правах опекуна пользоваться его частью состояния…

Де Бриак сглотнул: дядюшка Эдокси – одержимый жаждой мести безумец. И чувства к племяннице у него вовсе не родственные. Черт бы побрал его сиятельство с его семейными тайнами!

– Где он сейчас? Где сейчас ваш брат?

– О, не волнуйтесь, майор, – в надежном и далеком месте.

– Насколько надежном, князь? И если далеком, то как книга оказалась в вашей библиотеке?

– Возможно… – князь потер переносицу, – во время позапрошлогодней охоты. – Сергей Алексеевич вновь вздохнул: признавать собственную недальновидность перед французом не хотелось. – Два года назад Павел наведывался в Трокский уезд.

– В уезд, но не в Приволье?

– С момента его определения в Зоннерштайн, по настоянию московских врачей, я решился, майор, испробовать наимоднейшую европейскую методу. – Де Бриак нетерпеливо кивнул: заведение было известным, – брат впервые написал мне нежное, подробное письмо. Душа его, я уверен, излечилась, в том числе и от гнева ко мне. Понимая, насколько его визит будет тягостен для Александрин, Павел предложил воспользоваться гостеприимством любого из наших соседей, дабы мы могли наконец увидеться.

– И кто же из соседей оказал себе честь, приняв у себя князя Поля?

– Все понемножку: проще всего мне было объяснить свои семейные обстоятельства Дмитриеву. Сверх того, Аристарх Никитич – холостяк, а значит…

– …нет опасности, что через его супругу о визите узнает княгиня Александра, – нетерпеливо закончил за него де Бриак: дальше, дальше!

– Именно, майор. Визит Павла пришелся также на охоту, организованную бароном.

– И на убийство первой девочки два года назад. Столь же сходное с теми, что случились этим летом.

– Да, но мой брат никак не может быть в сем замешан. – Князь выдвинул ящик стола орехового дерева и вынул конверт: – Едва ли в начале июня мне пришло второе письмо. В швейцарской Саксонии бушует холера, и замок находится на строжайшем карантине. Письмо писано по-французски. Ознакомьтесь, ежели угодно.

Но де Бриак, так и не взглянув на протянутый ему конверт, лишь молча смотрел на князя, словно и не видя его сиятельства. Волна паники ударила в грудь, перехватило дыхание: где она? Что с ней? Он сжал кулак, и дрожь в пальцах ушла. Прочь, слабость. Ему нужны все силы – времени мало. Возможно, его и вовсе не осталось.

– Майор? – окликнул его Липецкий.

Де Бриак шумно выдохнул – затрепетали крылья крупного носа – и, не попрощавшись, быстрым шагом почти выбежал из кабинета. Хлопнула дверь, и в ту же минуту до князя донесся поминальный звон.

Князь вздрогнул и перекрестился, отгоняя мысли о пропавшей дочери.

Задумаемся и мы: пройдет еще месяц, и по всей России-матушке наступит предгрозовая тишина: не раздастся ни красного, ни венчального Божьего зова. Колокольная медь деревенских церквей пойдет на переплавку. И вскоре церковный звон заменит грохот орудий. А едва окончится война, пушки вновь обернутся колоколами – с торжественной надписью: «Во славу русского оружия». Так уже случалось после турецких кампаний, где служил наш герой, и после Семилетней войны, в которой наверняка участвовал его дед… Будет и после войны с Наполеоном, и дальше, год за годом, все ближе и ближе к нашей реальности, в которой войны уже не требуют меди, а требуют расщепляющего атом урана и плутония… Но мы останемся при своей красивой метафоре, этой вечной смене лучшего и худшего в человеке: звона и грохота, колокола и пушки, войны и мира.