Сетевые публикации

Надо сказать, что моя личная информированность по поводу развлекательной деятельности приближается к нулю. Я не имею телевизора, живу в деревне и никогда не видел программу Дом-2, не говоря уже о Доме-1 (каковой, предполагаю, тоже существовал). Более того, я никогда и нигде не видел и не слышал телеведущую Собчак, хотя в сетях про нее читал. Изображения мне попадались, но я не могу с уверенностью сказать, что это именно данная дама, а не, допустим, журналистка Альбац, о существовании которой я тоже узнал не столь давно.

В силу вышеизложенного, прошу журналистов снисходительно отнестись к моим заметкам. Поверьте, у меня нет ни малейшего предубеждения ни против г-жи Собчак, ни против кого бы то ни было — поскольку я не владею никакой информацией касательно их реальной деятельности.

Чтобы это сообщение не выглядело совсем неправдоподобно, скажу, что читаю газеты — и косвенным образом узнаю о содержании развлекательной продукции. В силу того, что у меня нет доверия журналистам, я десяток раз пытался ознакомиться с продукцией лично: начинал читать стихи, или слушал песню. Однако дослушать и дочитать никогда не мог.

Таким образом, все что я пишу здесь, не связано с личными оценками. Это лишь рассуждения общего порядка.

Именно суждением общего порядка является, например, такое суждение: происходящее в России меня беспокоит тем, что все это — фальшиво. А если имеется фальшивое явление — это означает, что существует неизвестная правда. Это и тревожно.

От событий последних месяцев — непроходящее ощущение фальши.

Фальшивое действие — вот единственная оценка происходящего, которая у меня возникает. Все вокруг говорят: искренно! в полный рост! не можем молчать! довольно! — а у меня ощущение что это все — спектакль.

Это тревожно. Происходит «что-то не то». Идет какое-то надувательство.

Я наблюдаю социальное волнение в котором нет никакого стержня — нет мысли — нет программы — нет мыслящих людей — нет убеждений — нет сформулированных позиций. Риторика общего порядка (мы за демократию против тоталитаризма) не в счет. Это просто речевой понос. А мыслей никаких нет. Совсем никаких. Это дико.

События 86–91 дали десятки аналитиков всех сортов. Даже журналисты тех лет не были дураками. А сколько социологов, экономистов, историков, и все говорили по существу — наболело, обдумали, составили списки.

События 1905–1917 дали социальных мыслителей, философов, политиков — мирового уровня. Было кого слушать. От Мартова и Плеханова, Струве и Богданова, Сорокина и Чичерина, Ленина и Троцкого, — и до мелких политиков типа Керенского, Шульгина или военного Корнилова — это были люди с артикулированными взглядами. Понимаете разницу? Они могли сказать что думают, потому что у них были мысли.

Сегодня — пустыня. «Нас выйдет миллион и тогда наши требования услышат!» Дивно — но какие требования? Не томите! И — молчание. Нет, происходит что-то не то. Общий уровень рассуждения настолько низок, настолько убог, что этот променад не может быть квалифицирован как движение. А движение, тем не менее, есть — оно идет.

И возникает чувство обмана, ожидание спрятанной в рукаве крупье козырной карты — и это чувство нарастает.

На поверхности пена — журналисты, приписывающие мне соображения Ювенала, это не большого полета мыслители. Такого рода тексты пишутся без счета, эмоции и тяга к самовыражению имеются, но ведь одной лишь дурью движение питаться не может.

И я спрашиваю — неужели это весь интеллектуальный запас движения? Вы уверены, что нам показали все? Ведь наверняка нет.

Вчера я процитировал слова Антония из «Юлия Цезаря» Шекспира — «Я на ноги тебя поставил смута, иди любым путем».

Кто поставил на ноги смуту? А кто-то поставил. Ах, это народ сам не стерпел! Неправда. Журналисты пишут, студенты кричат. Что-то спрятано. Что?

Чем я занимаюсь (18.06.2012)

Я пишу картины и романы.

Роман и картина — вещи похожие, это сложносоставные большие произведения, описывающие устройство мира и судьбы героев.

Произведение обязано иметь общую концепцию истории; единый сюжет, который сплетен из множества частных; образный строй, связанный с общим представлением о мире; особую интонацию рассказа, происходящую от убеждений автора.

Вот именно это и есть роман; именно это и есть картина.

Надо думать долгую мысль, додумывать и выкручивать ее до конца.

Теперь романом называют сочинение на двести страниц с легким взволнованным ощущением бытия. А картина умерла, так принято считать, все адекватные люди заняты инсталляцией. Но мне интересно другое.

То, что я пишу романы и картины — невежливо по отношению к окружающим.

Мое присутствие неудобно, сам чувствую, что мешаю.

Возникает неприличный в свободном обществе морализаторский тон: что же это, получается, ты картины пишешь, а остальные? Уж не хочешь ли ты показать, что у нас не романы, а повести?

Вышло так, ничего не поделать. Притвориться маленьким у меня не получается. Когда написаны тысячи картин и тысячи страниц, трудно прикинуться, что ты пришел поиграть в буриме.