Сети желаний

У меня сразу отлегло от сердца, хотя это ровно ничего не меняло. Я и до этого замечал, что Ревекка проводит много времени с Ароном, видится с ним гораздо чаще, чем со мной. В моем сердце поселилась ненависть к юноше, в своих снах я теперь видел не только Ревекку, но и смерть Арона. Всякий раз смерть этого юноши наступала в результате стихийного бедствия или несчастного случая: он то погибал во время пожара, то тонул в реке, то падал в пропасть. Хотя откуда в этом крае лесов и болот могла взяться пропасть? В апреле в дом Ицхака Менделя пришли два красноармейца и под конвоем отвели меня в здание бывшей городской магистратуры.

— Офицер? — На меня зло уставился тощий очкастый мужчина в кожаной тужурке, сидевший за столом.

Это был Яков Спиркин, следователь ЧК, уроженец близлежащего городка Горностайполя.

— Нет. Врач. Работал в Александровской больнице в Киеве, — сообщил я и протянул выправленные документы, подтверждающие мои слова.

— Врешь! Офицер, по морде вижу! — заорал он, и я понял, что этот человек — неврастеник с холерическим темпераментом. — По какой причине здесь скрываешься?!

— Сопроводил сюда племянницу хозяев, у которых квартирую в Киеве, и задержался. Собираюсь на днях отправиться обратно.

— Врешь! — вновь выкрикнул он, наклонился вперед, и его рука метнулась ко мне с явным желанием дать оплеуху. Однако я успел откинуться на спинку стула, и его рука до меня не дотянулась.

В комнату вошла женщина в красной косынке и такой же, как у Спиркина, кожаной куртке, подпоясанная ремнем с кобурой. Она наклонилась к следователю и что-то тихо прошептала.

— Фекла! — невольно вырвалось у меня, так как я узнал в ней бывшую горничную киевских хозяев.

Она подняла голову и посмотрела на меня. Вместо глаз я увидел две льдинки.

— Ты его знаешь? — спросил Спиркин.

— Да, он офицер, врач, — ответила она, — но сейчас не до него. Пусть посидит с заложниками, а потом решим, что с ним делать. Может, он как врач нам пригодится, по сути, он безвредный.

Столь уничижительное отношение к моей особе меня не обрадовало, но из сказанного Феклой я сделал вывод, что мои дела не так уж плохи. В битком набитой камере я узнал, что взбунтовался 20-й советский полк под командованием атамана Струка, который, в очередной раз поменяв флаг, провозгласил себя командующим Первой повстанческой армией и идет со своим войском на Чернобыль, по пути искореняя «коммунию» и устраивая погромы. Сообщение по реке было практически прервано — атаман перехватывал пароходы, идущие в обоих направлениях.

С повадками атамана Струка, уроженца села Грини Горностайпольской волости, многие из находящихся в камере были знакомы еще по 17-му году, когда тот партизанил в местных лесах с отрядом «вольных казаков», и оптимизма это не прибавляло.

После короткого боя части «красных» были выбиты из городка, и заключенных выпустили на волю. Нам пришлось пару часов подождать для получения на руки документов, подтверждающих, что мы жертвы комиссаров и ЧК, и должных служить нам охранными грамотами. В напутствие командир освободившего нас отряда, по виду бывший студент, сказал короткую речь, завершив ее словами: «Жиды-коммунисты превращают наши святые лавры в конюшни, убивают в Киеве наших братьев, и мы ответим на это еще большим террором!»

В том, что эта охранная грамота была нелишней, я убедился, как только оказался на заселенной в основном евреями улице, ведущей к дому Ицхака Менделя. Повсюду шел грабеж, раздавались мужские и женские крики, выстрелы. Я увидел группу из восьми евреев разных возрастов, в порванной одежде, со следами побоев, конвоируемую тремя вооруженными повстанцами. Среди этих евреев был и сгорбившийся Ицхак Мендель, он, узнав меня, произнес с горечью:

— Мы должны вспомнить о дне Страшного Суда, ибо сказано: «Близок Великий День Бога, близок день шофара и вопля!»