Севастополь

Вот они идут, вот они дымят на горизонте - боевые корабли, транспорты, теплоходы. И вот падают в воду немецкие снаряды, вздымая к" небу гигантские фонтаны.

- Наших не возьмешь, умеют.

Севастопольцы с сияющими глазами встречают посланцев Большой Земли. И когда корабль проскакивает ворота бон и уходит под сень гостеприимной бухты, севастопольцы озорно говорят:

- На вот, выкуси!

Это - фашистским артиллеристам, обстреливающим морские подходы к городу.

Улыбаются артиллеристы, получившие пушки и снаряды. Это - с Большой Земли. Улыбаются красноармейцы и моряки-пехотинцы, получившие табачок, сахар, консервы, гранаты, автоматы. Это - с Большой Земли.

Улыбаются все - рабочие и работницы в подземельях, старые боевые генералы, полковники и молодые капитаны, улыбаются дети и старушки на Северной, на Корабельной, в слободке Коммунаров, в Инкермане и рыбаки в Балаклаве. Улыбаются все, читая быстрый почерк жены, большие каракули сына, неразборчивые дрожащие строки матери и длинные, писанные мелко-мелко, на многих страницах, письма любимых.

Это счастье пришло с Большой Земли. Теплый шарф, мягкий платочек, красивый кисет, банка варенья, кожаные перчатки, папиросы, трубка, мундштук, зажигалка - поток драгоценных, волнующих подарков. И это прислала Мать-Родина, Большая Земля.

Большая Земля! Тысячи зримых и незримых нитей связывают Севастополь с Большой Землей. Мысли, чувства, сердца севастопольцев и мысли, чувства, сердца народа Большой Земли слиты воедино. И нет, не существует такой силы, которая могла бы разрубить, разорвать эту могущественную связь Большой Земли с ее смелым сыном - Севастополем.

Ник. Атаров

Дуэль

Рассказ

Как всегда, до рассвета Люда Павличенко подкралась по кустарникам к минному полю, проползла по лысинкам, оставленным саперами, и заняла одно из своих гнезд. А потом солнце встало над черными скалами блестящим кругом. Но в низине стоял туман, окопов впереди не видно, и только слышно было, как немцы умываются. В это утро было холодно, времени, пока разойдется туман, много, и Павличенко проползла еще вперед двадцать метров, к большой груде сухих веток, которая давно ее интересовала.

Здесь было одно неудобство: блестящие, мокрые ветки, с которых стекали в этот час дождевые капли, очень пружинили и мешали прицеливаться, но Павличенко добралась локтями до самой земли. Зато здесь было теплее лежать, а когда туман рассеялся, выяснилось и другое: отсюда гораздо шире полоса наблюдения. С горы открывалась изломанная многолинейная даль немецких позиций. Прищурившись, Люда одним взглядом обняла всю дальнюю глубину позиций, и ожидание предстоящей работы заставило ее чуть шевельнуться в ее гнезде, чтобы лучше зарыть локти, удобнее раскинуть ноги.

Каждое утро было важно, добравшись до гнезда, прежде чем вооружиться, оглядеть так, запросто, пустынную на вид и полную тысяч фашистов землю, жизнь войны на этой земле, с ее разнообразными дымками и слабым рисунком колючей проволоки, новые следы немецких инженерных работ.

Она приложила обшитый соломой бинокль к глазам и стала медленно поворачивать его по градусам горизонта. Каждая травинка, попавшая в увеличенный празднично выпуклый мир ее зрения, проплывала минуты три, не меньше, прежде чем исчезнуть. Февральское солнце набирало высоту, согревая снайпера, и с каждым часом меняло картину. Утром Люда отчетливо различала в синей дали только блеск выстрелов. Затем местность потускнела, и южный полдень выделил все зыбучее и легкое: дымки и пар.

Иногда солнце вырывало из тысяч вещей один единственный предмет и делало видным его на несколько секунд. То это была воронка с ее радужным блеском обожженных комьев земли, то развалины известняковой постройки, и они так сверкали на пять километров, как будто кто-то ногтем колупнул и расцарапал под пылью чистый мел.

Но цели не было. Цель может появиться к вечеру, когда оживают окопы. Так Павличенко пролежала восемь часов, не сделав ни одного выстрела. Болела шея. Люде казалось - она плавает над этой окаянной землей в гнезде, укрепленном на ветке огромного, раскачивающегося дерева.

Взглядом Люда ощупала уже сотни сомнительных бугорков, бурьян и ржавые каски и много трупов в их мертвых, неестественных позах. И вдруг... в сухих крючках коряги - живые глазки; они проворно метнулись под рыжими бровками...

И тотчас выстрел ожег Люду; она упала лицом в песок.

"Поспешил", - подумала Павличенко, не шевелясь, выждав все сроки, когда могла почувствовать, что ранена. Нет, пуля только горячо дохнула.

- Запальчивый какой! - тихо сказала она.

Это, наверное, был тот фашистский снайпер, о котором ей говорили, что он третьего дня убил младшего лейтенанта.

Исподволь она приподняла лицо от земли и так с прилипшим к щеке песком всматривалась в немца. Теперь ей не нужен был бинокль. По положению коряги она поняла, что пока лежала ничком, фашист отполз.

Коряга качнулась.

- Горячность! - отметила Люда.