Севастопольская хроника

Батальонный комиссар, занимавшийся формированием пополнений из городского ополчения, в ряды которого одесская партийная организация отдала две трети своего состава, а комсомол – все девяносто процентов, был действительно человек черствый. Я не думаю, чтобы он был плохим или там вредным, а просто недостаточно воспитанным.

Он отказал этой молодой влюбленной паре, добровольно напросившейся на фронт и пожелавшей не расставаться. Он наговорил им какую-то чепуху, вроде того, мол, что вам тут не санаторий, что вместе, дескать, вас надо устраивать и т. д.

Меня очень растрогала эта милая чета, а особенно она – современная Анита.

Они педагоги. Аня – историк, Вася – преподаватель физики в средней школе.

Батальонный комиссар был тверд, как бетон. Моя жестокая «схватка» с ним за эту чету вряд ли кончилась бы победой, не будь у меня за плечами авторитета Главного политического управления Военно-Морских Сил СССР.

Ночь в пустой казарме оказалась короткой. Рассвет еще не подошел к Одессе, а во дворе казармы уже гудело и шумело: пришли машины и пешим маршем новички.

Они галдели, курили, словом, были излишне возбуждены – так бывает со всеми людьми, которые сгоряча берутся за опасное дело, зная, какая ждет их «награда», и, побаиваясь ее, «шаманят» громкими шутками и неумеренным потреблением папирос.

Но вот в дверях штаба появился батальонный комиссар, он молча вошел в круг.

Галдеж прекратился.

Вскоре началась посадка на машины.

Вася, легко встав одной ногой на колесо, вспрыгнул в кузов, а Аню все, кому назначено было в эту машину, предложили посадить в кабину, рядом с шофером.

У нее уже была сумка с красным крестом, а пышные, немного тяжеловатые, переливавшиеся волной волосы она успела подвязать белой косыночкой, приготовленной заранее.

Кто-то сказал, что на передовой в косынке белой делать нечего: фашистский снайпер мигом возьмет на мушку. У кого-то нашлась запасная пилотка с красноармейской звездочкой. Все это было преподнесено ей. Она мило приняла дар и улыбнулась, сверкнув белыми зубами.

Когда кузов машины заполнился, она глубоко вздохнула и сказала:

– Вот и повоюем… Только вот храбрюсь, а что будет со мной, когда попадется мне дяденька в три раза выше меня, как я его вынесу с поля боя?.. Ну да ничего!

Она надела подаренную ей пилотку, вынула из медицинской сумки зеркальце и, охорашиваясь, кокетливо улыбнулась: пилотка была к лицу ей, хотя и не очень вязалась с белой кофточкой. Но она была так рада, так счастлива, что быстро спрятала зеркальце, облизала пересохшие от волнения губы и, высунувшись из окошка кабины, позвала мужа:

– Васенька!

Он нагнулся к ней.

– Как ты там? – спросила она.

С его лица сошли озабоченность и суровость, которые были заметны вчера, когда она уговаривала его пойти к батальонному комиссару и добиться разрешения воевать обоим в одной части, он просиял.

– Как хорошо-то, что мы вместе! – радостно сказала она.

Затем глянула в мою сторону и благодарно улыбнулась.

Машины заворчали моторами.

Она замахала.

Грузовики тронулись, и скоро поворот, который был сразу же по выезде со двора казармы, скрыл их.

В небе появились самолеты. Послышались залпы зениток.

Батальонный комиссар попросил всех, кто оставался в казарме, зайти в укрытие. Но мне не хотелось лезть в щель, похожую на только что отрытую могилу. Перед глазами все еще живо стояли грузовики с ополченцами и милая чета, особенно она, Аня, довольная, что на фронт идет вместе с мужем. От этой картины на душе было светло и легко, хотя я знал, в каком тяжелом положении находилась Одесса в эти дни и какая судьба может постичь и ополченцев, и милую, светлую русскую Аниту, и ее Васю… Гарибальди…

Дар Маргулисов

25 августа в семь часов пять минут пополудни в Одесском порту упал крупный артиллерийский снаряд. Он не нанес повреждений, но с этого часа порт вынужден был вести погрузку и разгрузку судов ночью.

Это, конечно, усложнило все, особенно посадку на корабли раненых и детей. До этого часа эвакуация проходила без жертв и затруднений. Из Одессы регулярно вывозились раненые, государственное имущество и часть жителей, которые с большой неохотой покидали насиженные места. Они готовы были терпеть все бомбежки, обстрелы и даже голод, только бы не тащиться бог знает куда. Некоторым жалко было расставаться с добром. Но большая часть жителей не уезжала по убеждению, что патриотический долг обязывает их остаться здесь.

Однако жителей оставалось больше, чем нужно было городу, очутившемуся в кольце осады. А кольцо это с каждым днем сжималось все туже и туже.

К населению пошли агитаторы. Они старательно доказывали, как трудно жить в осажденном городе, где даже вода и та по карточкам!

Одесситы согласно кивали: дескать, понятно, и все трудности жизни тут они сами на себе испытывают… Но тут же спрашивали: «А где теперь легко?»

Вопрос не риторический: в самом деле, где в те дни было легко?

Немцы уже подкатывались к стенам Ленинграда, осадили Киев, форсировали Днепр, отрезали Крым и пробивались в Донбасс.