Северная столица

Что-то неприятное было во всей этой сцене. Может быть, оттого, что вместе с национальным русским платьем демонстрировалось рабство? Но всем было известно, что и сама Голицына в двенадцатом году явилась на бал в русском сарафане, с диадемой и лавровыми листьями в волосах. Да и сейчас она отвергала модные шляпки a l'anglaise и непременно носила шляпки a la russe – с высокой тульей и маленькими полями.

Прозрение и пророчество возобновились с новой силой.

– Пора нам взяться за ум, – сказал старый адмирал, и густые его брови грозно сошлись. – Пора сотворить молитву и, плюнув, сказать Европе: сгинь ты, дьявольское наваждение!.. Ступай в ад и восвояси, а Русь останется Русью… У нас – лучше! У нас – благочестие: гостеприимство, родство, целомудрие, кротость…

– Порча, порча из Европы! – вещала Голицына. – Мы их – оружием, они нас – газетами, журналами, книгами… Защитись, защитись, Русь…

И все же глубокий этот патриотизм, хотя и выражался смешно, был понятен Пушкину и глубоко волновал его. Пусть они впадают в крайность, желая полной самобытности России. Сам он думал и верил, что Россия пойдет общим для Европы путем; но пусть при этом она сохранит свою самобытность!..

Отдыхая от пророчеств, Голицына сделала знак гостям собраться к ней поближе, развернула лист и, прочитала вслух – голосом, который опять стал мягким и звучным, – поднесенные ей Пушкиным стихи.

Краев чужих неопытный любительИ своего всегдашний обвинительЯ говорил: в отечестве моемГде верный ум, где гений мы найдем?Где гражданин с душою благородной,

Возвышенной и пламенно свободной?Где женщина – не с хладной красотой,Но с пламенной, пленительной, живой?Где разговор найду непринужденный,Блистательный, веселый, просвещенный?С кем можно быть не хладным, не пустым?Отечество почти я ненавидел –Но я вчера Голицыну увиделИ примирен с отечеством моим.

К месту прозвучало это стихотворение!

– Прекрасно, – восхитилась Голицына.

У молодого поэта в глазах мешались смех и грусть, и за ними угадывалось что-то еще – таинственное, сложное, что нельзя было сразу определить.

– Ты малый хороший… – одобрила его Голицына.

Шишков расхаживал по гостиной, по своей привычке собирая на свечах оттаявшие капли воска.

– Дайте-ка мне, княгиня, ваш альбом, – потребовал он.

Альбом у Голицыной был большой и толстый, с плотными листами, в кожаном переплете, с металлической застежкой и замочком.

Неторопливо листая тяжелые страницы, Шишков недовольно морщился, а потом написал крупным полууставом:

Без белил ты, девка, бела, Без румян ты, девка, ала, Ты честь-хвала отцу-матери, Сухота сердцу молодецкому.

– Вот стихи! – воскликнул он, торжествуя. И в глазах его зажегся огонек почти сумасшествия.

– Спасибо вам, Александр Семенович, – восхитилась Голицына. – Спасибо за русские стихи.

Было около трех часов. Позвали к столу.

XVI

Принес я меч окровавленный,

Кораллы, злато и жемчуг;Пред нею страстью упоенный,Безмолвным роем окруженныйЕе завистливых подруг,Стоял я пленником послушным;Но дева скрылась от меня,Промолвив с видом равнодушным:«Герой, я не люблю тебя!»«Руслан и Людмила».

За окнами насыпало много снега, в комнате было светло.

Воображение разыгралось… Согбенная, седая Наина, наконец-то поддавшись чарам, воспылала любовью. Скривив старческий рот, могильным голосом она бормотала:

Проснулись чувства, я сгораю, Томлюсь желаньями любви… Приди в объятия мои… О милый, милый, умираю…

Он на свой лад переделывал много раз обыгранный образ старухи любовницы. Но вот истинный дух его поэзии – веселый, жизнерадостный, насмешливый. Он и сам не удержался от смеха.

…о, недостойный! Ты возмутил мой век спокойный, Невинной девы ясны дни! Добился ты любви Наины, И презираешь – вот мужчины!

Легкими штрихами пера он начертал фигуру танцующей балерины. Потом вернулся к стихам:

Мне растворилась уж могила…

Но зачеркнул это.

Уж предо мной…

И это зачеркнул.

…в виду одна могила… Уж мне открылася могила.Уже зовет меня могила…

И страница заполнилась зачеркнутыми, переправленными строчками; колонка стихов, обтекая танцующую фигуру, полилась к краю альбома…

Сколько еще таких страниц предстоит ему исписать! Замысел был обширен. А жизнь, увы, – быстротечна…

Он нарисовал урну – вот чем кончается всякая суета.

Потом нарисовал саблю в ножнах с большим эфесом. Вот его мечта – быть военным…