Северная столица

Пушкин провожал Сашеньку Колосову к карете.

– Почему вы были грустны? Вы плакали. Да, да, я все время смотрел на вас… Но ведь Иисус Христос воскрес – вам незачем его жалеть, – позволил он себе кощунственную шутку.

Она ужаснулась.

– Как вы можете… – Ее большие темные глаза испуганно заметались.

Подошла Евгения Ивановна Колосова.

– Ты здесь, шалун? – Пушкин посещал ее дом и неугомонно проказничал. – Что же, заходи к нам…

Молодые люди были очень довольны собой.

– Мой добрый Амфитрион, мой странствующий философ Аристипп! – Пушкин обнял Всеволожского.

– Мой чудо-черкес Мансур, вождь неверных! – Пушкин обнял и Мансурова.

Общество, к которому они принадлежали, было не столько политическое, сколько литературное, а главным образом – театральное…

Вечером ожидал их театр!..

III

…Онегин полетел к театру,Где каждый, вольностью дыша,Готов охлопать entrechat,Обшикать Федру, Клеопатру,Моину вызвать (для того,Чтоб только слышали его).

«Евгений Онегин»

Занавес еще колыхался, на нем волнами ходило золотое шитье Триумфальной арки с гениями победы, а зал неистовствовал, стены дрожали от криков, зрители плакали, стучали ногами, били в ладоши – это было самозабвение, массовый гипноз…

Шла «Эсфирь» Расина, и выступала знаменитая Семенова.

Сверху, из райка, античный портик с колоннами казался не столь тяжелым, сцена выглядела уплощенной и будка суфлера сливалась с дощатым полом… Он смотрел из райка на знакомый зал: на ярусы лож, где дамы обмахивались веерами и принимали визитеров, на ряды кресел, где сверкало золото эполетов и шитье мундиров, на проходы партера, где теснилась толпа…

Наверху было душно, нависала близко громадная люстра, и воздух, подогретый, поднимаясь от пламени бесчисленных свечей, будто колыхал облака на расписном, прокопченном плафоне…

Что за лица вокруг! Чиновники, столь нищие, что не имеют для театра вечернего платья; завитые франты из приказчиков – карикатура на модных франтов; нарумяненные горничные, щелкающие орехи; унтер-офицеры и солдаты, специально приведенные сюда своими командирами, чтобы по знаку, поданному снизу, кричать браво или шикать…

Первое действие он из любопытства провел в райке. Когда же он спустился в партер, его окружили восторженные поклонники и, как свита, последовали за ним.

Они ловили каждое его слово, готовы были разнести по залу его остроту, его экспромт, слух о новых его стихах, подробности о новых его выходках…

И он не заставил долго ждать.

– Знаете ли, господа, о происшествии в Царском Селе? Ну, как же, с цепи, навстречу царю, сорвался медвежонок коменданта. Царь бежит, медвежонок за ним. Подал пример, нашелся один добрый человек, да и тот медведь…

И этот анекдот тотчас был разнесен по залу.

Он вел себя дерзко, вызывающе, он клял царя и правительство.

– Мария зачала от духа святого? Ох уж этот святой дух! – Он снова кощунствовал. – Посмотрите на этих красавиц. – И жестом указал на ярусы лож. – Мог ли бог, создав женщину, остаться равнодушным к ее красоте?.. Попы нас обманывают. Бес, обернувшись змеем, не искушал Еву, а спасал девушку от влюбленного бога…

И свита за ним увеличивалась!.. Таков был дух времени – все вольномысличали.

Среди сияния огней, в пестроте и многолюдий зала им овладело то лихорадочное возбуждение, то раздражительное состояние, при котором и веселье и разговорчивость делаются чрезмерными, границы дозволенного стираются… На него оглядывались, на него показывали, при виде его шептались – в театре его знали все!

Катенин подозвал его.

– Как ты находишь мой перевод? – Перевод трагедии Расина принадлежал ему.

Вокруг Катенина тоже толпились поклонники, главным образом его однополчане – преображенцы.

Здесь, в зале, было несколько центров – враждебных один другому, и в каждом изрекались истины, выносились приговоры, и вокруг каждого собиралась публика, чтобы воспитать свой вкус и запастись верным мнением.

– Мой перевод! – говорил Катенин. – Ведь правда, это не жеманные стихи Жуковского? Ты не можешь не согласиться?

Он продекламировал одну строфу:

О боже, даждь твой суд царю,Да к нищим благ и щедр к убогим,Твоих людей рассудит прю,За них претя прещеньем строгим…

Пусть обвиняют его в славянизмах, пусть стихи его тяжки для декламации – он упрямо верил, что пря звучит лучше, чем спор, и лучше говорить прещенье, а не запрет.

– Ты чувствуешь, насколько даждь звучит неистовее, чем дай? – вопрошал он Пушкина.

Подруги верные, воздвигнем плач и стон, Прольем стесненные рыданья. Израиль гибнет весь. О, бедственный урон, О, верх лютейшего страданья… – продолжал декламировать Катенин – громкоголосый, надменный, вспыльчивый, непримиримый, напряженный, – и его благоговейно слушали. – Ты оценил мой перевод? – в упор спросил он Пушкина.