Сезон дождей

Воя, сквозь стиснутые холодом зубы, Евсей Наумович с сумасшедшим упорством, на карачках, гонимый страхом ожидания следующего удара волны пополз к берегу, точно краб. А добравшись, распростерся, не в силах открыть глаза.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Это ж надо так впихнуть.

Евсей Наумович пытался вытащить из почтового ящика пакет. Нормальным путем этого сделать не удавалось – он во что-то упирался. Да еще чемодан привалился к ноге. Евсей Наумович специально так поставил чемодан, чтобы вытащить по-быстрому торчащий из ящика пакет. Да вот по-быстрому как-то не удавалось.

Желание поскорее попасть в свою квартиру усиливало раздражение, и Евсей Наумович в нетерпении растеребил в клочья часть газетной обертки. И, вконец разозлившись, он силой согнул пакет и таким, деформированным, вытащил его из ящика. Сунул под мышку, ухватил ручку чемодана и направился к лифту.

Дни отсутствия – пребывание в Америке и поездка в Израиль – слились в общий долгий путь домой, особенно желанный при мысли о том, что могло случиться вчера на безлюдном пляже Дов-Кармель.

Стоялый воздух пахнул теплом надежного прибежища. Казалось, сейчас из глубины квартиры он услышит голоса близких. И от этой мысли на мгновение у него перехватило дыхание. Состояние заторможенности в самолете, где он все еще не мог отойти от шока, отпустило его. Поначалу его поведение озадачило туристов, но вскоре молодые люди перестали обращать внимание на угрюмого деда. Распрощавшись с группой в аэропорту, Евсей Наумович так никому и не рассказал, что приключилось с ним на безлюдном пляже Дов Кармель.

Едва он вошел в прихожую и скинул облепленные снегом туфли, как раздался телефонный звонок. Бросив пакет на подоконник, Евсей Наумович, в теплой куртке и носках, поспешил в кабинет.

Металлический голос автоинформатора потребовал погасить задолжность за телефонные переговоры в десятидневный срок.

Евсей Наумович чертыхнулся и бросил трубку. Он ждал другого звонка. Нащупал вслепую спинку кресла, придвинул его к письменному столу и сел. С книжных шкафов в каком-то ожидании зрителями смотрели корешки множества книг. Словно Евсей Наумович – артист на сцене, забывший свою роль. А места, где когда-то стояли раритетные издания, казались пустой царской ложей. Однако эта пустота уже не вызывала той острой тоски, что охватывала его до поездки в Землю Обетованную. Возможно оттого, что еще не прошло и суток с тех пор, как он был близок к тому, чтобы потерять все: и эту лампу с зеленым беретом, и пресс-папье с бронзовым Зевсом, и письменный прибор с серебряными колпачками над литыми чернильницами, помнивший еще букву «Ъ», и множество милых сердцу вещиц. Например, старую пишущую машинку, на которой он отстукивал первые рассказы, так и не увидевшие читателя. Но позднее напечатанные на машинке очерки и статьи сделали его имя известным в городе. Настенные фотографии родных людей: сына, покойной жены, два портрета – отца и матери. При этом, повернувшись в профиль, родители смотрели в разные стороны. Евсей Наумович давно собирался поменять их местами, чтобы родители смотрели друг на друга.

Евсей Наумович с укоризной взглянул на телефон, словно аппарат утаивал от него ожидаемый звонок. Поднялся с кресла и вернулся в прихожую. Снял куртку, размотал шарф. Собирался стянуть и свитер, но задержался – увидел оставленный на подоконнике пакет.

В ошметках газеты проглянула зеленоватая обложка книги Георгия Иванова «Петербургские зимы» – той, что была отослана Эрику. Из книги вывалилась новогодняя открытка с надписью на обороте: «Не понял!» А ниже приписка: «Куда ты подевался, черт возьми? Объявишься – позвони! И вообще, скоро Новый год!» На открытке Дед Мороз сиял улыбкой хитреца, облапошившего весь мир.

Из крана шла горячая коричневая масса, густая и вонючая. Временами она светлела, и казалось, что вот-вот хлынет нормальная вода и можно будет принять душ. Но вновь появлялась какая-то дрянь. Конечно, трубы в доме стоят более полувека, пора и поменять.

Нахохлившись, Евсей Наумович сидел на краю ванны, рассматривая себя исподлобья в овале зеркала. Он загорел, даже кончик носа шелушился. Мелкие полоски в уголках рта углубились, выпятив пухлые потрескавшиеся губы. Брыли от основания ноздрей как-то хищно выпятили подбородок, придав лицу бульдожье выражение. Широкие брови потеряли черный цвет, подернулись пепельным налетом. А в глазах появился блеск.

Откуда он взялся, этот блеск, подумал Евсей Наумович. Сколько он помнил – глаза никогда не блестели – многие это отмечали. А вот заблестели. Может быть, от усталости? Часа два как он вернулся домой из аэропорта, а все не мог завалиться в постель.

Евсей Наумович с нетерпением взглянул на воду, что с шумом падала в ванну. Решил еще немного подождать. Не очень приятно стоять под душем, когда хлещет такая вода, правда, она стала значительно чище.

Еще он подумал: жаль, не застал дома Эрика, к телефону подошла его сестра.