Сезон дождей

Он лежал в кровати, вдавив затылок в подушку. В последнее время он перестал видеть сны. Вернее, видел, но сны улетучивались из памяти, едва он пробуждался. Такого с ним раньше не было. Возможно, именно из-за отсутствия снов и дальнейшего их толкования Евсею Наумовичу приходилось доверять своим предчувствиям. Конечно, разница была – сны хоть как-то ориентировали на грядущее, а что взять от предчувствий?

Размежив ресницы, Евсей Наумович уставился взглядом в светильник на потолке. Трещины стеклянной тарелки становились все более разветвленными. Давно надо бы ее сменить, только подобной конструкции тарелки не продавались. А подвешивать другой светильник значило менять всю арматуру, дело хлопотное. Если только вообще затеять ремонт квартиры, хотя бы косметический.

Последний раз квартиру ремонтировала Наталья за год до эмиграции.

Евсей Наумович смотрел в потолок и размышлял, как ему короче добраться до Почтамтской. По Невскому, на пятом троллейбусе или добраться на метро до Садовой и пешком, по переулку Гривцова, к Исаакию, а оттуда рукой подать до Почтамтской?

Он откинул одеяло и опустил ноги на коврик. Посидел минуты три, протянул руку, нашарил трусы, приподнял одну ногу, продел в трусы. Так и замер в странной позе, с одной продетой ногой. Ни о чем конкретно он не думал, просто сидел в прострации.

Наконец продел вторую ногу, приподнялся, натянул трусы. Ощутил прохладу спальни, суетливо продел ступни в комнатные туфли.

Звонок в дверь застал его на пороге ванной комнаты. Чертыхнувшись, Евсей Наумович направился в прихожую и посмотрел в глазок.

– Отворяйте, Есей Наумыч, это я, – прокричал за дверью хриплый голос мужчины.

– Кто это – я? – поинтересовался Евсей Наумович.

– Кто, кто. Я! Афанасий! Спасатель ваш.

– Вот еще, – пробормотал Евсей Наумович и вопросил: – Чего надо, Афанасий?

– Откройте, скажу.

– Сплю я еще, Афанасий. Лег поздно. Сплю.

– Дело есть, неотложное. И так стерегу вас столько дней. Чего еще надо этому болвану, подумал Евсей Наумович и крикнул в дверь, чтобы тот подождал несколько минут.

Не из-за него ли у меня такое дурное предчувствие, невесело ухмыльнулся про себя Евсей Наумович и вошел в ванную комнату. Брезгливо ополоснул лицо холодной водой и снял с крючка полотенце. Ноздри втянули запах застарелой пыли. Тот же запах источал и тяжелый махровый халат.

Туго затянул широкий пояс и вернулся в прихожую.

– В чем дело, Афанасий? – Евсей Наумович посторонился, пропустил надоевшего своего спасителя в квартиру и покосился на сумку в его руке.

– Есть дело, Наумыч, есть дело, – почему-то шепотом проговорил Афанасий и, вытянув шею, зыркнул вглубь квартиры. – Вы один?

– Один, один, – насторожился Евсей Наумович.

– Это хорошо, – Афанасий хозяйским шагом прошел на кухню, сел и водрузил на колени сумку. – Хорошо, что здесь, – полегчавшим голосом произнес Афанасий. – А то в комнате вашей боязно.

– Боязно? – удивился Евсей Наумович.

– Абажур над столом, как гиря, давит. Простому человеку с абажуром непривычно.

Старинный абажур, со множеством складок и рюшек, прозванный в семье «Шапка Мономаха», высился над столом тяжелым парашютом.

– Как это ты вспомнил? – удивился Евсей Наумович.

– А я и не забывал. Не каждый день в такой дом попадаешь. Еще я запомнил картошку в мундирах. Под пиво.

Завтракать приглашать не буду, твердо решил Евсей Наумович, пусть не намекает. С чего это ради? Наверно, опять начнет клянчить пиво. Не дам! Ничего не дам.

Афанасий кольнул хозяина квартиры острыми глазками.

– Не жрать я пришел, Наумыч, – без обиды проговорил Афанасий. – Обещанное принес. В тот раз, когда мы встретились у дворца Мариинского, вы сказали, что больно дорого вам платить три тысячи, помните?

– Не помню, – Евсей Наумович догадался, о чем пойдет речь. – За что платить три тысячи?

– Так вот, я побегал-побегал и надыбил подешевле. За тысячу двести. Ну и мне за труд – пятьсот. Всего, на круг, тысяча семьсот.

– Пистолет, что ли?! – строго спросил Евсей Наумович.

– А то! И патронов шесть штук, полная обойма!

Евсей Наумович видел округлившиеся глаза своего гостя. На левом, желтоватом, вздрагивало веко с короткими поредевшими ресничками, а правое, зеленоватого цвета, было неподвижно, и ресниц было погуще.

– Что это у тебя, Афанасий, глаза разные, – проговорил он, прикидывая, как бы увильнуть от опасного предложения.

– А черт их знает. У мамани были одного цвета, у отца – другого, а я, вроде, скомбинировал.

– Странно. Раньше я не замечал.

– Они разные не всегда. Только когда нервничаю.

– А что ты нервничаешь, Афанасий?

– Так как же, Наумыч? – с детским недоумением воскликнул Афанасий. – По городу шастаю. А если заметут? Счас время-то какое? День прожил, жив остался – радуйся. Сколько раз меня в метро менты шмонали, точно чучмека. А нашли бы пистоль!

– Какой же из тебя чучмек, Афанасий? От тебя за версту лаптями пахнет.

– То-то и оно. Ментам все по хер. Видят небритого да мятого – стало быть чеченец, террорист, гони бабки.

Продолжая ворчать, Афанасий полез в сумку, пошуровал в глубине и, наконец, извлек сверток, приговаривая:

– Вот он, голубчик, вот он, голубчик.