Сезон любви

Рената подумала о Салли, которая чмокнула ее в щеку, о Кейде и его поцелуях вчера вечером на террасе комнаты для гостей, об Экшн, которая поцеловала ее в губы и обе ладони в тот день, когда уезжала в лагерь. Подумала об отце и о том, что все четырнадцать лет он желал ей спокойной ночи и целовал в лоб. О Сьюзен, которая, услышав о помолвке, расцеловала ее с благоговением и гордостью, как поцеловала бы мать. Но Рената совсем не помнила, как целовала свою маму.

– Сожгу! – кивнула она.

14.40

Тарт Маргарита готовила по новому рецепту, который был опубликован в июньском номере журнала «Бон аппетит» за девяносто пятый год. Еще тогда она отметила страницу, а журнал занесла в каталог. На всякий случай.

Маргарита включила другую музыку: песни Коула Портера в исполнении Тони Беннета. Веселые песни и грустные, песни о любви и о разлуке. Маргарита насвистывала, а потом, когда почтальон пришел и ушел, начала подпевать.

Для начала она приготовила тесто для основы. Маргарита любила печь хлеб, но песочная выпечка – не хлеб. Хлеб нужно хорошо вымесить, а с песочным тестом нельзя долго возиться. Хлеб любит тепло и влажность, ну а песочному тесту необходим холод. Сливочное масло должно быть холодным, и яйца тоже. Маргарита мелко порубила душистые травы, наслаждаясь тяжестью любимого десятидюймового ножа «Вюстхоф», который был старше ее гостьи, и стуком лезвия по разделочной доске. Нарезка кубиками, рубка, измельчение – это как езда на велосипеде: если умеешь, то уже не разучишься. Что-что, а с ножом Маргарита обращаться умела. За всю свою жизнь порезалась только раз, когда только начала работать в ресторане «Три утки». Жерар де Люк закричал на нее по-французски, Маргарита в это время старалась порезать морковь абсолютно ровными кубиками и не разобрала его слов, вот и полоснула ножом по среднему и безымянному пальцам. Ей наложили пятнадцать швов. После этого Маргарита постаралась достичь буддистского спокойствия при работе с ножом. Когда она брала его в руки, все остальное переставало существовать.

Измельченные травы запахли еще сильнее – мятно, остро, пряно. Почему-то этот аромат растрогал Маргариту, и она расплакалась. Слезы не текли ручьем, как если бы она резала лук, тем не менее мешали. Пришлось оставить нарезанные травы влажной зеленой кучкой на столе рядом с тщательно отмерянной мукой и солью, вернуть масло в холодильник и найти место, чтобы посидеть. Не у кухонного стола – стулья слишком жесткие, и не в спальне – постель слишком мягкая. Ничего не видя от слез, Маргарита ходила по собственному дому как по чужому, пока не добрела до дивана в гостиной, где в любой другой день сидела бы и читала рассказы Элис Манро. Она рухнула на диван как подкошенная.

Ладно, в чем дело? Что случилось? Маргарита всхлипывала, задыхалась, хватала ртом воздух. Классическая истерика. И все же она не поддалась ей полностью, а словно смотрела на себя со стороны и думала: «Давай, выплачься как следует, безумствуй сколько хочешь, лучше сейчас, чем вечером, когда придет Рената, иначе девочка выбежит на Куинс-стрит, крича, что ты действительно сошла с ума». Рациональная часть Маргариты наблюдала за истерикой, тогда как иррациональная, поглощенная рыданиями часть чувствовала все, что Маргарита запрещала себе чувствовать долгие четырнадцать лет, иначе бы плакала каждый день. После трагедии она тщательно и последовательно избавилась от всех сенсорных напоминаний из прошлого, вроде запаха этих трав, чтобы не думать постоянно о том, что потеряла. Не только вкусовые сосочки утратили чувствительность, Маргаритино сердце тоже онемело. Но сейчас, на какую-то минуту, Маргарита, вся в слезах и соплях, вновь чувствовала.

То, как Дэниел Нокс ворвался в их жизнь, стало почти легендой. Он появился оживленным июльским вечером пятницы, примерно в половине десятого. Маргарита, Кэндес и Портер только что устроились на западной банкетке, чтобы поужинать. За несколькими столиками еще наслаждались десертом, все как обычно. Необычным был лишь молодой человек, который поднялся из-за барной стойки, держа полный бокал, подошел к ним, выдвинул для себя свободный стул рядом с Кэндес и произнес:

– Я понимаю, что непозволительно дерзок, но…

Кэндес подняла голову.

– О, привет!