Сезон мертвеца

– Нет, Брендан, все, что происходило в той комнате, нельзя назвать грехом. Напротив, в этом было что-то святое, непорочное. Между нами случилось то, что и должно было случиться рано или поздно. Если бы ты только мог понять меня! – Он замолчат и задумался. Одно воспоминание следовало за другим, и в возбужденном сознании возникали яркие картины далекого прошлого. – Они позволили ей родить только при условии, что она сделает вид, будто близнецы принадлежат другой женщине, которая плевать хотела на всякие условности. Представь, как нелегко было ей согласиться с этим. К тому же меня не было рядом. Мне просто-напросто запретили встречаться с матерью моих детей. Ты можешь понять чувства моей дочери и моего сына? А я ничего не мог поделать. Во всем виноваты жестокие и совершенно бесчеловечные порядки, установившиеся в нашей церкви. И при этом они часто давали мне понять, что все мои прегрешения являются всего лишь легкомысленным заблуждением. А потом... – Он закрыл глаза и вспомнил, как последний раз навестил Аннетт и дочь, и как прогрессирующая болезнь высасывала из Аннетт все жизненные силы. – Моя семья имела большое влияние, и они спасли меня для лучших дел. С этого момента и началась моя новая жизнь. – Он сделал паузу и в последний раз обвел взглядом комнату, в которой провел самое трудное время в своей жизни. – За последние дни мне не раз приходило в голову, что люди часто живут не так, как нужно, и делают не то, что должны были делать. Что, к примеру, случилось бы, если бы мы послали их к чертовой матери и связали себя браком? Стал бы я примерным отцом семейства и добропорядочным мужем? Или в любом случае стал бы таким, каким являюсь сейчас? Не знаю, Брендан, и ты не знаешь. Именно поэтому я не хочу, чтобы ты так строго судил меня. Я сам себе самый строгий судья, и никто не может наказать меня так, как это делаю я сам.

Ханрахан сконфузился. Денни с любопытством взглянул на него:

– Я понимаю, что поставил тебя в неловкое положение, невольно превратив этот разговор в исповедь.

Ханрахан покашлял в кулак и посмотрел на часы:

– Майкл, у нас осталось двадцать минут. Ровно в назначенное время я вынесу твои вещи, а ты последуешь за мной.

– А картины?

– Я буду хранить их до твоего звонка.

60

Он стоял перед входом в Пантеон и равнодушно взирал на огромное скопление туристов, тщетно пытавшихся пробраться в здание, чтобы укрыться там от палящего солнца и невыносимой духоты. Однако туристы волновались напрасно. Небо все больше покрывалось мрачными свинцовыми тучами, а где-то на востоке уже раздавались приглушенные раскаты грома. Джино Фоссе смахнул с лица крупную каплю дождя, которая каким-то чудом уцелела в этой невообразимой жаре.

Сегодня был самый ответственный день в его жизни, о чем свидетельствовало его одеяние, специально припасенное для этого случая, – длинный, почти до пят, стихарь белого цвета, в котором он много лет назад впервые участвовал в мессе, это было на Сицилии. Длинный балахон был стянут на талии черным поясом и имел два больших кармана: в одном из них лежал CD-плейер с наушниками, а в другом – пистолет с полной обоймой патронов.

Его раздумья были прерваны какой-то красивой светловолосой туристкой, она спросила, как добраться до Колизея.

– Купи карту, – процедил он сквозь зубы, и она быстро удалилась, явно обескураженная, если не сказать напуганная, его недружелюбным ответом.

Он поднял голову. Мрачное небо нависло над городом плотной свинцовой крышей. Приближалась гроза, очень сильная гроза, и ждать ее осталось совсем недолго. Через некоторое время на улицы города обрушится проливной дождь, они превратятся в быстрые ручьи и все прохожие сломя голову побегут искать укрытия под навесами летних кафе и в прохладных залах баров и ресторанов. Дождь смоет осевшую на улицах пыль, но не смоет грязь, которая накопилась в душах жителей этого грешного города. Человек рожден в грехе и вынужден дожидаться того времени, когда сможет очиститься от него. Другого пути к спасению нет и быть не может.

Джино вынул из кармана плейер, надел наушники и погрузился в приятную мелодию Каннобала Эддерли "Милосердие, милосердие, милосердие", где партию фортепиано исполнял сам Джо Завинул. Эта музыка звучала для него как спиричуэлс, как мольба грешника о прощении.

Джино Фоссе направился к церкви, напевая вполголоса: "Да-да-дидл-дидл-дидл-ди". Когда он приблизился к церкви, небо стало совсем черным от грозовых туч. Он вошел в церковь и уселся на скамью в самом темном углу. Небо за окном становилось все темнее, слабо освещая ту дверь, в которую он намеревался войти через несколько минут.

61