Сезон мести

— Да уж какие теперь томления, получите, как говорится, грузик ваш и распишитесь. Милославский, батенька, душегубец и есть, Милославский. Это к нему последнему заходил коллекционер Грибов.

— Ну и что, что заходил? Зашел один старик к другому, и сидят там, небось чаи гоняют.

— Экий вы быстрый, Антон. Как электросквозняк, право слово. Третьего дня Грибов к Милославскому зашел, третьего дня. Какое чаепитие в Мудищах может продолжаться три дня и три ночи? А сегодня с утра домработница Грибова заявленьице о пропаже в ваш департамент отнесла, дескать, ушел соколик и не вернулся.

— Информацию вашу, Порфирий Степаныч, я проверю, да только сомнения у меня есть насчет Милославского. Ну, больно ловок он, прямо-таки богатырь былинный, Илья Муромец.

— Да вы головку-то поднапрягите, голуба моя, Антон Януарьевич. Во-первых, не Илья Муромец, а согласно пятой графе Алеша Попович. А во-вторых, не один душегуб, а кто-то еще, видать, на него работает, — снисходительно улыбнувшись, сказал Мамин.

Глава 85

«Я воспротивлюсь любой силе, которая поставит себя против закона». Эта фраза, не вошедшая в анналы римского права, стала тем не менее оправданием Марку Юнию Бруту, предавшему своего принципала и благодетеля Гая Юлия Цезаря. Антон служил закону, но идти на предательство ради этого закона не был готов. Он вообще на многое не был готов ради закона. Потому что закон прежде всего должен служить на благо человеку, а не государству. Служа закону, он отстаивал права и интересы человека, самого простого, самого что ни на есть «пересичного», и делал это, как ему казалось, честно и добросовестно. И если ложился спать сам, то всегда спал спокойно. Коллеги из ОВБ в кошмарных снах не приходили. Он не был образцом милиционера в том виде, в каком его представляли себе замполиты. Не мечтал стоять в почетном карауле у гроба Дзержинского, не мечтал пострелять из маузера Ягоды, не мечтал поносить рукавицы Ежова и пенсне Берии.

С горячим сердцем проблем не было. Холодная голова, хоть по Гринвичу, хоть по Фаренгейту — сколько угодно. Для Антона голубое небо не означало его нетрадиционную ориентацию. Он не искал черных пятен на одиозном полотне Малевича. А вот чистые руки? Антон понимал, что, разгребая дерьмо с утра до ночи, вряд ли можно не испачкать руки.

Он не крышевал наркобаронов, не прощал насильников и убийц. Но к представителям так называемого малого и среднего бизнеса относился лояльно и имел много друзей среди коммерсантов. Они же никогда, в благодарность за дружбу (защиту), не отказывали ему в «шефской» помощи и «консультации». Антон не обкладывал данью торговые точки. Но если люди благодарили его от души, отказом их не обижал. Он не был ханжой, но и беспредельным халявщиком тоже не стал. Таким образом, умело балансируя между МОЖНО и НЕЛЬЗЯ, Антон для себя выработал тот кодекс чести, по которому жил сам и собирался воспитывать своих будущих детей. Вот и сегодня, после тяжелого разговора с руководством, которое его умоляло и стращало — вплоть до увольнения, — требуя назвать источник информации, он Порфирия не сдал. А наоборот, по его наколке завел ОРД, выписал ОМОН и, взяв ордер на обыск у Милославского, выехал по адресу.

Звонок на дверях напоминал ручку сливного бачка. Антон дернул и вместо шума воды с удивлением услышал звук колокольчика. «Интересный народ эти коллекционеры, чудить начинают с порога», — подумал он, доставая из наплечной кобуры пистолет. Дверь приоткрылась на цепочку — и сразу же вылетела под ударом омоновского ботинка. Спецы ворвались в дом и надели наручники на хозяина.

Услышав ритуальное заклинание о том, что «вы не имеете права и я буду жаловаться», Антон предложил хозяину добровольно выдать господина Грибова или на худой конец то, что от него осталось. Милославский, сразу же успокоившись, попросил убрать с пола ковер, и все увидели люк. Открыв ляду, Антон, Милославский и двое омоновцев спустились в бетонированный подвал. Посреди довольно большого помещения стоял железный топчан, на котором лежал распятый Грибов. Но больше всего Антона поразило не это. И даже не то, что стены были увешаны дорогими картинами. А то, что в подвале звучала музыка. Судя по всему, она звучала беспрерывно. Это была Седьмая, Ленинградская, симфония Дмитрия Шостаковича. Как только пленник увидел, что спасен, он из последних сил приподнялся на топчане и, счастливо улыбнувшись, прохрипел:

— Ну наконец… — И умер.

Глава 86

На городском кладбище, у скромной, хорошо ухоженной могилы, в черном строгом костюме сидела Лена Кукушкина и тихо разговаривала со своей матерью.

— Все, ласточка моя, все. Сегодня я прочла последнюю страницу твоего дневника. Последний черный ангел взлетел и застыл у подножия твоей ограды.

Кукушкина укрепила пятую фигурку черного ангела на острие ограды, тем самым завершив скорбную композицию.

— Теперь твоя очередь следить за моим ангелом-хранителем. Теперь я буду жить счастливо, потеряв смысл своей жизни, а ты — спокойно спать.

Глава 87