Сфинкс

После осмотра картин пришлось представиться многоуважаемой госпоже Мручкевич в ее пандемониуме (не знаю, как иначе назвать эту комнату). Они попали как раз в момент разбора грязного белья и должны были перешагнуть через кучу рубах и простынь, лежавшую у самых дверей. Другие части туалета лежали дальше в живописном беспорядке. Барыня встретила их, отталкивая назад полуголых детей и вытирая ладонью нос, который забыла вероятно вытереть во время работы, а теперь он ей убедительно напомнил о себе. Гордость, свойственная женщинам, привыкшим властвовать дома и мало появляться вне его, сознающим, что они богаче и имеют больше, чем муж, значения и потому проявляющим по отношению к остальным людям важность и тон, приобретенные в повседневной жизни, рисовалась на ее красном лице. Она поздоровалась с гостями, представленными ей художником, довольно холодно, заметив, что они не торопились поцеловать ее ручки и не очень низко поклонились, хотя она была урожденная Дубинская!

— Милочка! Пан Ян Ругпиутис приносит тебе свое почтение! — сказал Мручкевич.

— Привет!.. — кивнула она головой.

К счастью для гостей, хозяйские занятия госпожи Мручкевич, урожденной Дубинской, послужили предлогом вскоре уйти.

— Ян! Не говори ни слова, не гримасничай, так как я уверен, что на нас смотрят, — быстро проговорил Мамонич. — Когда отойдем подальше, скажешь мне, что думаешь.

Итак, пошли молча; наконец, на Немецкой улице Ян промолвил:

— Зачем ты меня туда повел? Если из любопытства, то каюсь, не любопытно! А к чему мне может пригодиться знакомство с пачкуном как Мручкевич, который понятия не имеет об искусстве?

— Послушай-ка Ян, здесь вопрос не в искусстве. Мручкевич никогда не пишет картины, так как даже руки не умеет нарисовать. Если с ним ближе познакомишься, может указать тебе работу, которую до сих пор (хотя ненавидит его) Перли дает ему. Понятно, что не даром. Мручкевич ловок, злобен и хитер, как змей, всюду проберется и все знает. Если бы даже ни на что больше не пригодился, надо его навсегда исключить из числа врагов, уже и это много значит. Это знакомство может оказаться для тебя небесполезным. Но берегись, и лиса не может быть хитрее и злобнее Мручкевича с его глупостью. Надо его приласкать и усыпить.

Ян вздохнул.

— Как мы унижаемся! — сказал он.

— Свет, жизнь, — возразил Мамонич, — часто принуждает нас еще и к худшему! Что ж поделать!

Пока два друга идут дальше, в мастерской Мручкевича все вверх ногами. Муж и жена стоят друг против друга и рассуждают. Она держит часть костюма, которую не принято называть, он мальшток и кисть.

— Да, что их сюда привело? — спрашивает урожденная Дубинская. — Ведь не простое же любопытство и не твоя работа, так как, по правде сказать, ты рисуешь ужасно.

— Милочка!

— Все говорят, да и у меня есть глаза.

— Но говорят из зависти.

— Но я и сама вижу, что это ни на что не похоже.

— Но ведь ты, милочка, не знаешь!

— Посмотрите-ка на него! Я не знаю? А? — спросила урожденная Дубинская.

Муж поджал хвост и живо стал раскуривать трубку.

— А заметил асан (асан говорилось в минуту неудовольствия), какая барская осанка у этого хамского сына?

— Разве гайдукская.

— Или Мамонич! Тертый калач!

— О! Знаем и не поддадимся.

— Сквозь зубы скупо хвалил.

— Это зависть, милочка!

— Надо, чтоб ты все-таки сделал ответный визит.

— А как же, из одного уж любопытства, немедля же, завтра пойду.

— Да! да! Дурень! Сейчас и завтра! Какого черта будешь торопиться? Подумают, что мы их считаем чем-то выдающимся! А то голытьба! У сороки из-под хвоста! Отовсюду гонят, работы нет. Так и гляди пришли к тебе за помощью! Ведь Мамонич знает, как ты рекомендуешь Перли.

— Ведь и Перли скупец; если б что случилось, Ругпиутис лучше меня бы подмазал.

— Оставь-ка, асан! Не задавайся! Старые знакомые, это старые знакомые, а новое сито, так черт еще знает, какое оно, — добавила урожденная Дубинская. — Надо хитро, мудро. Оставь их в покое.

— Конечно, милочка, посмотрим. Ты знаешь, что я всегда слушаюсь твоих советов.

— Да! Да! Потому, что боишься!

— Милочка, что нет, так нет, но я тебя ценю и люблю.

— Да! Брось! Ценю! Ценю! Или люблю! Знаю я это. Она покачала головой.

Мручкевич, стараясь изменить тему разговора, сказал:

— А все-таки портрет Фафулы очень хвалил.

— Тэ! — бросила жена сквозь зубы.

— И говорил, что у меня сила! А сила это большое дело. Таки должен был сознаться, что имею силу. Поклянусь, что у него ее не хватает!

— Ой! Правда, есть у тебя сила, слабенький! — ворчала жена, пожимая плечами.

— А как я ему наговорил колкостей, милочка! Он бледнел и краснел, как барышня.

— А чего ради! Без всякой нужды.

— Но, но! Уже и так у меня на него зуб, что поздно надумал знакомиться со мной.

— Захотел! Я бы предпочла, чтоб совсем не пришел. Еще, наверно, приведет мне сюда свою дамузельку.

— А, конечно! Разве он не знает, кто ты, милочка? Для его жены большая честь, если у нее будешь!