Сфинкс

— Я усиленно желал, чтобы ее можно было взять с природы, но у нас живые образцы недоступны. Предрассудки, навык, темнота, нужда; не могу получить живые модели. Раньше я писал с натуры, теперь уже только из головы…

— Тем выше умение, тем красивее кажется нам эта голова! — промолвил Мамонич.

А голова, о которой шла речь, была перерисована из эскизов, изданных в Риме по фрескам Рафаэля и настолько очевидно принадлежала одному из докторов в "Диспуте", что ошибка была невозможна. Перли верно ее перерисовал на кальку, но испортил несоответственным колоритом и освещением.

Начался разговор о живописи и здесь, наконец, Перли несмотря на всю ловкость, обнаружил, какой он неуч, рассказывая, то о секретах, какими обладал при подготовке фона красок, то о каких-то особенных выглаживаниях и т. п. Ян терпеливо выдержал разговор, когда Мамонич подводил Перли и подбивал его как бы нарочно на все большие и большие глупости, но почувствовал усталость и скуку. Перли, войдя в роль, болтал все более горячась.

Удивление Яна росло, он раскрывал широко глаза, едва мог удержаться с одной стороны от зевков, а с другой от смеха, а плечи сдерживал изо всех сил, чтобы их не поднимать ежеминутно.

Этот человек назывался художником!

— Ах! — воскликнул на прощание Перли, принося свои творения, красоты которых любезно указывал. — Красивая голова! Руке только можно сделать замечание. Но вы знаете (подмигнул с улыбкой Яну), что и знаменитый Рабрант плохо писал руки, а что касается рисунка, так был совсем плох.

— Однако же, — промолвил Ян, будучи не в состоянии удержаться, — я видел во Флоренции его портреты, и там руки выписаны изумительно.

— Но наверно ли это Рабранта? — спросил, улыбаясь, Перли. — Ведь он, насколько знаю, писал одни лишь огни, ночные освещения или же теневатости!

Ян ничего не ответил. Перли мог даже думать, что побил его, тогда как тот не видел необходимости объяснять что-то этому человеку. Шли медленно по улицам, Ян слова не сказал Мамоничу.

— Скажи мне, — промолвил, наконец, он, — к чему знакомство с подобными людьми? Это ведь мазилки.

— Увы! Ты правду сказал.

— Тогда на что они мне?

— Я уже тебе говорил и повторяю. Это в большей еще степени интриганы, чем мазилки, — ответил Мамонич. — Может быть они, по крайней мере, меньше будут тебе вредить, если знакомство с тобой польстит им, если их разоружит, в чем пока сомневаюсь. В случае если я ошибусь, все-таки это любопытные наблюдения. И такую шушеру надо знать… Знаешь что? — продолжал, колеблясь, Мамонич, — я бы показал тебе нечто гораздо более достойное внимания твоего, как человека, и как художника, нечто особенное, оригинальное, но… но…

— Что же тебе мешает?

— Что? Тысяча причин, тысяча поводов.

— Не понимаю, разве только нас туда не пустят?

— О, напротив, примут с благодарностью.

— Тогда не понимаю, почему нам не пойти, раз мы были у Мручкевича и Перли?

— Так как это посещение разве только для удовольствия; пользы от него никакой, даже кто знает, не повредит ли?

— Скажи мне толком и не мучь меня дольше.

— О, опять рассказ, целая история! И история еврея художника. Если хочешь повидать Иону Пальмера, сначала расскажу тебе о нем. Будь только терпелив.

— Еврей художник! — сказал удивленный Ян. — Действительно, что-то странное!