Сфинкс

— Уходи! — повторил Ян. — Хорошо тебе говорить это со стороны. Уже поздно! Я ничего не желаю, только быть около нее, в презрении, хотя бы осмеянный, видеть ее ежедневно и страдать из-за нее. Я был бы ее слугой, лишь бы быть с ней. Она сделалась потребностью моей жизни; я вижу ее во сне, наяву, в каждой женщине; в каждых глазах, которые на меня смотрят, вижу ее взгляд; я для нее забыл обо всем. Знаешь, что я тебе скажу: для нее я готов бы совершить подлость!

Тит побледнел.

— Ян, — сказал он, — не поручусь за самого себя, что раз в жизни не поддамся подобному твоему безумству. Но если меня коснется это несчастье, то разве в силу Божеского предопределения или роковой случайности. Ты же сам добровольно призвал его. Было время, когда можно было уйти.

Ян печально опустил голову.

— Уже поздно, — промолвил, — уже поздно!

— Да, теперь поздно, но есть еще спасение. Не возвращайся завтра, возьмись за работу, наметь себе что-нибудь грандиозное, наконец, влюбись в кого-нибудь, для излечения от одной болезни захворай другой. Это будет вроде оттягивающего пластыря.

— Ты говоришь холодно, рассуждаешь без сердца, это невозможно!

— Ах, бедный Ян, бедный Ян! Возможно, что теперь покончено со всей твоей будущностью. Нужно же было самому тебе запутаться?

На другой день портрет каштелянши должен был быть, наконец, закончен. Ян отправился туда возбужденный и беспокойный. Она уже ждала его, с французской книжкой в руках, хмурая, печальная, рассеянная. Каштеляна не было.

— Кончайте, — сказала она.

Ян быстро принялся за работу, молча писал; она читала, но немного погодя с неудовольствием отбросила книжку и опять устремила на него свой страстный, убийственный взгляд.

— Скоро кончите? — спросила она.

— Сегодня! С этой мыслью трудно мне свыкнуться, так я привык ежедневно видеть вас. — Не знаю, что с собой сделать.

— Будете писать портрет каштеляна для меня! — добавила насмешливо она.

— О! Это совсем другое занятие!

— Так по-вашему я настолько хороша? Я могла бы послужить образцом? Как это лестно! Но я так подурнела, исхудала, почернела под вашим отвратительным небом!

— Ах! Вы и так слишком красивы:

— Женщина не может быть слишком красива, — ответила с улыбкой и своим обычным взглядом, — c'est son métier a elle [26]

.

— Может быть слишком красива, так как часто ее красота и победы являются несчастьем для других.

— О! Такое несчастье (она расхохоталась), это ребячество!

— Ребячество, которое может стоить жизни!

— Что же такое жизнь? — спросила она.

— Конечно, — ответил художник, — да еще жизнь червяка!

При этих фразах его взгляд кричал: "Я люблю тебя!", но каштелянша никак этого не хотела понять.

— Вы мне сказали вчера, что полюбили? Сознайтесь же, кого? Мне любопытно увидать Форнарину моего Рафаэля.

— Моя Форнарина! Не называйте ее так, это божество! Но так высоко и так далеко от меня!

— Ведь это же не я? — вдруг, морщась и поднимаясь, гордо и презрительно, с уничтожающим взглядом сверху вниз воскликнула каштелянша.

Ян онемел, остолбенел, кисть выпала из рук, не смел открыть рта, сделать движение.

— От вас до меня, — промолвила она, — слишком далеко! Что это? Кисть упала? Вы меняетесь в лице? Значит, я угадала? Вы странно забываетесь! — добавила она, пожав плечами. — Пожалуйста, кончайте без меня; слышу голос мужа, мне надо с ним поговорить.

Сказав это, она закрыла за собой (впервые) двери и, смеясь, ушла в будуар.

Яну показалось, что мир перевернулся вверх ногами, что луна свалилась на землю, настала ночь среди дня, и близок конец мира.

— Не я! Не я!

Ян стоял с кистью в руках и дрожал.

А из соседней комнаты ясно, внятно слышался довольно громкий разговор супругов, в котором доминировал холодный, насмешливый голос каштелянши:

— Представь себе, Фридрих, — говорила она, — этот твой художник в течение нескольких дней бросал на меня такие странные взгляды, так нежно сверкал своими черными глазами, такие странные вел разговоры.

— А! Влюбился в тебя, — сказал, смеясь, каштелян. — Бедный малый.

— Несколько дней намекал мне о своих восторженных чувствах, но сегодня я принуждена была сдержать его взглядом. Что за непонятная дерзость.

— О! Ведь ты же смотрела на него.

— Разве мне нельзя смотреть, как хочу? Я испытывала силу моих глаз, так как уже стала в них сомневаться.

— И разожгла в конец бедного.

— Какое мне дело!

— Жаль, красивый малый! — холодно сказал каштелян.

— Красивый! Хм! Конечно…

Остальной части разговора Ян уже не слышал, он бросился к окну, открыл его с гневом, не владея собой. Это было во втором этаже, а окно выходило в сад; но над тем, что от земли отделяло его метров шесть, Ян вовсе не задумывался. Пылая гневом, безумный, униженный, он спрыгнул с высоты, упал, почувствовал сильную боль в ноге и, пересиливая ее, потащился к калитке, скорее выломав ее, чем раскрыв. В бессознательном состоянии он пробежал по улицам и, вбежав в свою квартиру, бросился на кровать.

Полчаса спустя Мамонич и доктор старались ослабить сильный жар. Нога оказалась вывихнутой.