Сгоравшие заживо. Хроники дальних бомбардировщиков

Приподнял голову и выглянул «на волю». Тут же его поясницу пронзила боль, в глазах запорхали желтые бабочки. Он полежал неподвижно, выжидая, когда боль отпустит, и запах из окна вновь стал струиться прямо на него, напоминая о далеком детстве, бабушкиной бахче, вкусных дынях-медовках, арбузах-мурашках, небольших, тонкокожих, сладких как нектар.

Боль понемногу утихла, и он изловчился так положить голову, что увидел открытое окно. Росшая под самым окном акация не давала ничего рассмотреть. Листья на ней даже не шелохнулись, но все равно чувствовалось, как с улицы течет в палату прохладный, освежающий воздух, волнующий, зовущий туда, на простор.

На ветку села какая-то птичка — из-за листвы нельзя было разглядеть, то ли воробей, то ли синичка, — покрутила головкой, высматривая что-то, и улетела. Над подоконником закружил большой лохматый шмель, направился было в палату, но тут же шарахнул обратно — видно, не понравился запах лекарств.

Кто-то из раненых позвал: «Няня, утку». И у Александра на душе стало так тягостно и тоскливо, будто он попал не в госпитальную палату, а в камеру заключения. Ни поговорить по душам, ни поделиться мыслями… Вчера медицинская сестричка, юная курносенькая девчушка, предлагала ему услугу — написать родным письмо. А кому? Рите? Что он ей напишет? Дать Петровскому лишние козыри? И так капитан не спускал с них глаз. Может, совсем не возвращаться в полк? А что это даст? В полку Александра знают, Меньшиков грудью встал на защиту… И пусть Петровский не спускает глаз, убедится, что Александр ни в чем не виноват.

В палату вошел лечащий врач с сестрой — начался утренний обход. И акация будто бы проснулась: зашелестели листья, закачались тоненькие ветки; стая севших на акацию воробьев загомонила, засуетилась, заверещала, нарушая покой раненых. Няня шугнула их, и воробьи улетели, а спустя немного на подоконник опустился голубь-сизарь, крупный, нахохленный. Заглянул в палату, сделал один шаг, другой, настороженно замер.

— Гулю, гулю, — позвал его лежавший ближе всех к окну раненый. — Есть захотел? Посиди немного, вот принесут завтрак — и тебе чего-нибудь перепадет.

— Прожорливая, бесполезная птица, — отозвался второй раненый. — Раз его покормили, так он теперь каждый день повадился. А ну кыш отсюдова!

— Пусть посидит, — вступилась за голубя санитарка. — Глядишь, весточку кому-то принес, можа, тебе самому письмецо али привет.

— А твои как дела, герой? — вывел его из задумчивости голос врача, остановившегося у кровати. — Голубю завидуешь? На то он и птица… И твои дела не так уж плохи, температура спала, почти нормальная, значит, скоро танцевать будем. — Он откинул простыню, распахнул ворот рубашки, приложил к груди фонендоскоп. Послушал. — И сердце работает как часы. Так что радуйся, пилот.

К врачу подошла сестра и что-то шепнула ему на ухо.

— Какая невеста? — недовольно изогнул брови доктор.

— Вот его, — кивнула на Александра девушка.

— У тебя есть невеста? — не то сердито, не то насмешливо уставился на него врач, а Александр никак не мог взять в толк, о чем это они. Ирина? Но как она могла здесь оказаться? Второй год она живет в Москве и о том, что он стал Тумановым, не ведает, не гадает. Рита?! От этой мысли сердце так радостно застучало, что, кажется, даже голубь услышал его и вспорхнул с окна. Нет. Рита призвана на службу, и, даже узнай она, что он ранен, ее не отпустят.

— Что же ты молчишь? — спросил врач. — От радости в зобу дыханье сперло? — И повернулся к сестре. — Ну что ж коль невеста, я думаю, надо разрешить. Только после обхода.

Александр от нетерпения кусал губы, прислушиваясь к каждому слову, к каждому движению врача, ожидая, когда он закончит обход. А тот будто нарочно подолгу задерживался у раненых, расспрашивал о самочувствии, о том, какие снятся им сны, обслушивал, общупывал, напутствовал, как малых детей.

Наконец он сложил истории болезней, передал сестре и, проходя мимо Александра, насмешливо подмигнул:

— Невеста — это хорошо! Здорово! Не забудь потом на свадьбу пригласить.

Рита появилась в проеме двери, как голубь на окне: глаза широко раскрыты, недоверчивы и настороженны, полы накинутого на плечи белого халата, приподнятые локтями, похожи на приготовившиеся к взмаху крылья. Она взглядом искала брата, и столько в этом взгляде было страдания, мольбы, надежды, что веки Александра набухли слезами, и он не выдержал, протолкнул сквозь сжатое спазмами горло еле слышное:

— Рита!

Она услышала его и, еще не рассмотрев, кинулась на голос.

Голубь хлопнул крыльями и шарахнулся с окна.

— Ну вот, я ж сказывала, вестку кому-либо принесет, — кивнула вслед голубю няня. — А тут даже не вестку, а родного человека.

Рита целовала его в губы, щеки, лоб, подбородок; улыбалась, а слезы бежали по щекам. Александр снял с ее головы пилотку, гладил по коротко подстриженным волосам и успокаивал:

— Ну что ты… что ты… Видишь, я жив, врач обещает скоро выписать, — приврал он. — Так что все хорошо.

Рита, кажется, поверила ему, вытерла глаза. Вопросительно окинула взглядом укрытое одеялом его туловище, спросила:

— Куда тебя?