Шабатон. Субботний год

– Теория, все дело в теории… – сокрушенно проговорил камрад Паоло. – Видите ли, камрад Игаль, анархия предполагает естественную свободу человека. Человека, освобожденного от тяжкого ига духовных и материальных правителей. Поэтому анархисты не занимаются строительством нового удушающего общества. Штирнер, а за ним Ницше решительно отрицали, что смысл существования лежит вне нас, в каких-то воображаемых идеальных сущностях – в Боге, в универсальном законе, в абстрактной справедливости. Почему бы не отбросить наконец все эти алчущие человеческую плоть идеалы? Почему бы не строить свое дело на себе самом?

Он замолчал, выжидающе глядя на доктора Островски. Тот растерянно пожал плечами:

– Не знаю. Как-то не думал об этом.

– Ну вот, – мягко произнес журналист, – а Андре Клещев думал. И получалось, что евреи представляют прямо противоположную точку зрения. Евреи, камрад Игаль, вечно ищут источник смысла вне собственной души. Им вечно подавай или единого непознаваемого Бога, или всеобщий закон, или светлое будущее. И если бы они еще только сами себя обманывали… Так ведь нет – им непременно надобно все человечество объегорить. Поэтому Андре ненавидел евреев смертной ненавистью. Умберто пишет, что он готов был умереть в обмен на их полное истребление.

– Профессор, что за ахинею он несет? – тихо спросила Нина Брандт на иврите. – Мне записывать или как?

– Пиши, тетя, пиши… – так же тихо отвечал доктор.

Над столиком повисло молчание. Шарик камрада Паоло неловко покачивался в лузе ресторанного кресла.

– Это не значит, что среди анархистов не было евреев, – сказал он наконец с извиняющейся интонацией. – Например, Эмма Гольман и Овсей Беркман…

– Да и черт-то с ними, с вашими анархистскими Гольдманами, – грубо перебил его Игаль. – Лучше скажите, уважаемый, нет ли в дневниках камрада Марзоччи каких-либо подробностей бегства Калищева, по-вашему – Клещева, из России? Не замешана ли в этом женщина, некая Трудолюбова?

Паоло Лафронте удивленно поднял брови.

– Женщина? – переспросил он. – Нет, женщины Андре в дневниках не упомянуты. Женщина была у камрада Камилло Бернери. Когда большевики расстреляли его в Барселоне, она опознала тело по носкам, которые заштопала накануне. Умберто сопровождал ее…

– Плевать, – еще грубее проговорил доктор Островски. – Плевать я хотел на ваши штопаные носки и гон-доны. Я спросил конкретно о госпоже Трудолюбовой. Или о гражданке Трудолюбовой. Или о камрадке Трудолюбовой. Или о хрен-знает-как-вы-это-назовете Трудолюбовой… Есть она в дневниках или нет? Вопрос простой, камрад Паоло, не правда ли?

– Нет такой женщины, – после краткого размышления отвечал журналист Паоло Лафронте. – Есть поселок, очень похожий на это слово. Поселок Трудолюбово. Трудолюбово, Трудолюбовка – что-то в этом роде.

В гостиницу вернулись в молчании. Быстро собрались, обмениваясь лишь самыми необходимыми фразами, и выехали в сторону Миланского аэропорта. Вел доктор Островски – все так же молча. Первой не выдержала Нина.

– Слушай, профессор, – сказала она, не пытаясь скрыть возмущения. – Я понимаю твои чувства. Нелегко обнаружить, что идолище твоего детства и юности – не только лжец, но еще и антисемит, притом что сам ты – еврей. Бряк-шмяк, дзинь-дзынь… – иллюзии разбиты. Крр-брр, крякс-крукс… – в фундаменте всей профессорской жизни вдруг наметилась трещина, которая еще опасней, чем секс с собственной тетей. Все это, несомненно, уважительная причина для скупых мужских слез и щедрой мужской истерики. Но не мог бы ты отложить этот процесс хотя бы на следующее утро? Завтра проснешься как новенький и сможешь без труда выместить свое раздражение на жене. Они, жены, для того и придуманы. Но я-то чем виновата? Почему я должна пилить два с половиной часа в одной машине с глухо молчащим истуканом?

Доктор Островски беспокойно заерзал на водительском сиденье.

– Я вот все думаю: а может, он врет?

Госпожа Брандт пожала плечами.

– А какой ему расчет врать? Чтобы тебя обидеть? Но он заинтересован в прямо противоположном: понравиться, войти в репортаж, попасть в фильм, получить рекламу. Так-то его заумные бредни мало кто слушает… – она рассмеялась, вспомнив кругленького анархиста. – Я половину его речи вообще не поняла. Один «эйн-сорек-сионизм» чего стоит. Ты в курсе, что это такое?

– Без понятия.

– А этот… как его… высокородный Штиллер?

– По-моему, как-то иначе. Может, Штайнер? И не высокородный – высоколобый. Чушь какая-то… – Игаль тяжело вздохнул. – Но дело-то не в том, что там у него высокое. Дело в том, что этот Паоло рассказал о деде Науме. Дед Наум ненавидел евреев? Дикость, иначе и не скажешь. Мне трудно в это поверить. Настолько не соответствует…

Нина с досадой хлопнула себя по коленке.

– Да почему не соответствует, профессор? Ты думаешь, в этой истории один Наум Островский – подлец и убийца, а его двойник Андре Клиши – ангел во плоти? Когда ты наконец поймешь: у них у всех руки в крови! У всех, кто тогда жил! Все они подонки, до единого. Все убивали, насиловали, крали, предавали…