Шаг влево, шаг вправо

Наверное, в этот момент Максютов искренне пожалел, что не дал мне никакого оружия. Но мои ногти, раздирающие швы, работали немногим хуже.

— А теперь, — крикнул я, задыхаясь, — убери нас из себя. У-бе-ри нас. Ну?

— Неть, — сказала Настька. — Водя.

Я уже ничего не видел. В глазах плыло. Еще несколько мгновений — и потеря сознания гарантирована.

— Убели няс.

Ни слова в ответ — только огненные буквы на черной небеси:

«ВЫПОЛНЯЮ».

И сразу — в темноту и холод сентябрьской ночи, в сырую, едва не битую инеем полегшую траву. Босиком. По мне сразу побежали мурашки. Луч прожектора добежал до нас, скользнул, ослепил и остался, нацеленный. Тянуще завыла сирена.

Я рухнул на колени, руки упали плетьми. Адски пылал бок.

— Папка, — сказала дочь, и я сумел поднять голову.

— Что, солнышко?

Я осекся. Что-то было не так. Она смотрела на меня и улыбалась, показывая ровные белые зубки. Куда-то исчезла нездоровая одутловатость лица, пропал вечно высунутый наружу толстый слюнявый язык, сгинуло привычное выражение идиотизма в широко раскрытых глазах. Нет, они не светились умом — я понимал, что этого не может быть вот так, сразу. Но они впитывали этот мир с вечным любопытством здорового младенца, а значит…

От вездехода, облепленные резким светом прожекторов, к нам бежали люди. Я не смотрел на них. Я перестал обращать внимание на боль.

Настька…

Монстр. Он считал слабоумных своими хозяевами, заботился о них и лечил. Слабоумие слабоумием, а сорок семь хромосом — перебор. Выходит, пока мы блуждали внутри этого чудовища, оно скрупулезно копалось в клеточных ядрах больного ребенка, изымая лишние хромосомы, поправляя оставшиеся…

— Папка плисол, плинес няняку. — Она улыбнулась. И, не выдержав картины моего внезапного столбняка и изумленной физиономии, прыснула.

— Покажи язык! — потребовал я.

— Бе!

Язык как язык. Язычок даже. Обыкновенный, красный. Высунулся и убрался, словно дразнясь.

— Еще раз! — крикнул я, вскакивая на ноги, и, подпрыгнув, захохотал, веря и не веря своему счастью. — Еще! Еще!!!

Она засмеялась.

— А зачем?

ЭПИЛОГ

Я уже не служу в УНБ.

Нет, меня не тронули и пальцем, не наказали нашими «домашними» методами и уж подавно не отдали под суд — насколько я понимаю, в этом просто не было никакого смысла. Меня даже не понизили в звании, увольняя в отставку, и ныне я отставной майор Нацбеза. Звучит не настолько плохо, чтобы впасть в отчаяние, даже веско для коммерсантов средней руки, которых я, случается, консультирую — в основном по вопросам, как не платить лишних налогов и какой рэкет выгоднее предпочесть: частный или государственный. У меня хорошая репутация и постоянная клиентура. Тот же Каспийцев, накопивший на «особых премиальных» достаточную сумму, чтобы начать новое дело. Его контора процветает, а кроме нее есть и другие, нуждающиеся во мне так же, как я нуждаюсь в них. Моих гонораров хватает, чтобы снимать однокомнатную квартирку в тихом районе, вполне сносно жить самому да регулярно посылать бывшей жене вспомоществование.

Мне даже оставили казенный чип. С ним спокойнее и Максютову, и мне. Все-таки спецмодель.

Моей бывшей группой руководит Саша Скорняков. Он получил следующее звание. Конечно, теперь ему недосуг зайти ко мне раздавить бутылку-другую. Но я не обижаюсь. Для этого занятия мне не нужен компаньон. По вечерам наедине с собой я вживаюсь в образ угрюмого пьянчуги — молчаливого, все сильнее замыкающегося в себе с каждым новым глотком. Так лучше для всех нас. По сути, я уже вжился в этот образ настолько, что, мотаясь днем по своим необременительным делам, с вожделением жду вечера, когда задерну плотные шторы, выключу весь свет, кроме ночника, и налью себе первую стопку. Я ношу маску, лучшую из всех масок на свете, — собственное лицо.

Несомненно, за мною присматривают. Что ж, пусть. Их право. Я маленький человек и не представляю опасности, Максютов это знает и, вероятно, страхуется лишь из привычки все делать основательно и дотошно. Невозможно представить Носорога столь сентиментальным, чтобы ему пришло в голову щадить тех, кто опасен, в память о прежних заслугах.

Не тронули, а тронут ли в дальнейшем — как знать? Ситуация может поменяться, и мне интересно только одно: пойму ли я в последнюю секунду жизни, что мною РУЛЯТ? С другой стороны, и памятника за мои заслуги мне никто не поставит, что только справедливо и о чем я, признаться, нисколько не жалею. Не я избавил мир от Монстра — в большей степени это сделал Максютов, независимо от того, что было у него на уме. Он и еще Настя.

Спокойная, тихая жизнь. Вроде бы рановато мечтать о ней в тридцать три года, но кто ж меня спрашивает? Надо поинтересоваться у наследников Шкрябуна: не продадут ли они тот домик в Жидобужах по-над шумящей перекатами речкой с форелью, если он еще не развалился? Не продадут — куплю другой в тех же краях. Будет летняя дача, а со временем я окончательно переберусь туда, поближе к природе. Стану ходить на рыбалку, растить яблони и вскапывать огород…