Шаг за шагом

Светлов, пересевший незадолго до того в угол, задумчиво прислушивался оттуда к оживленной беседе дам; им овладело почему-то в эти минуты то же самое неопределенно-пленительное чувство, какое испытывал он, полулежа на диване, после обморока, в столовой Жилинских. Александр Васильич наглядно сравнивал теперь этих двух женщин, анализировал каждую особенность в них, каждый оттенок в движениях, в речи, — и чем дольше он всматривался, вслушивался, тем больше находил между ними и сходства, и разницы. Обе они, в своем роде, были одинаково прекрасны, одинаково умны; обе обнаруживали глубину и пылкость. Но у Христины Казимировны красивая внешность ярко бросалась в глаза, ум ее рассыпался какими-то блестящими искрами, в ее глубине не виделось дна, в пылу — границы; а между тем из-за всего этого неявственно проглядывала то как будто усталость, то как будто надломленность. У Лизаветы Михайловны, напротив, внешность не поражала с первого взгляда; но зато малейшая черта ее дышала той неуловимой прелестью, от которой нельзя сойти с ума, но и нельзя отказаться, не почувствовав на всю жизнь какого-то странного, томящего пробела в ней. Ум Лизаветы Михайловны светился ровно в каждом ее слове, лишь изредка вспыхивая ярким пламенем; глубина ее была прозрачна, пыл имел пределы, однако ж только там, где дело шло о самой Прозоровой, а не там, где оно коснулось бы высших человеческих интересов, — и за всем этим явственно виделась свежесть и бодрость глубоколюбящей, глубоковерующей души, способной на многое.

«Во всяком случае, обе они стоят одна другой», — подумалось Светлову, когда его мысли невольно и незаметно, стали все больше и больше клониться на сторону хозяйки. Трудно сказать, как долго пробыл бы он в таком созерцательном настроении, если б слово «прокурор», громко упомянутое в разговоре Варгуниным, не обратило на себя внимания Александра Васильича.

— Разве уж назначено следствие по фабричному делу? — быстро спросил он, как будто очнувшись.

— Вчера еще, говорит Матвей Николаич, — ответил ему Жилинский.

— Руководить следствием будет сам прокурор; это уж наверно известно, — сказал Варгунин.

— Ну, как вы думаете? легко мы отделаемся? — полюбопытствовал Светлов.

— У нас, батенька, легко отделываются только от кредиторов, — иронически заметил Матвей Николаич.

— Да еще от насморка, — желчно прибавил Ельников.

— А что за человек этот прокурор? — продолжал выпытывать Александр Васильич.

— Он добрый парень… за зеленым столом, когда с ним в карты играешь; впрочем, и тут обремизить любит, — пояснил, улыбаясь. Казимир Антоныч.

Светлов рассмеялся.

— Значит, человек, доступный страстям… — весело заключил он, зажигая папироску. — Дело! По крайней мере…

Отрывистый, несколько раз повторенный звон наружного колокольчика у кухни помешал дальнейшему изложению мысли Александра Васильича.

— Кто бы это мог быть? — сказала хозяйка, посмотрев на часы. — Уж не Любимов ли… в розовом настроении?

А колокольчик все не унимался.

— Нет, — заметил Светлов, — вряд ли Любимов покажется к вам в скором времени: я заходил к нему сегодня после обеда за объяснением по поводу известной истории с Рябковой, и он мне во всем чистосердечно покаялся; а я знаю, что в дни покаяния Евгений Петрович не любит показываться на глаза своим знакомым…

— Любопытно, как же он объяснил вам эту историю? — спросила хозяйка, с некоторой тревогой прислушиваясь к неумолкавшему звону.

— Да очень просто: завел амуры с барыней, болтал с ней, что придет в голову, — взболтнул, разумеется, и про нас. Нет! он тут совсем ни при чем, а если виноват, то, во всяком случае, неумышленно, просто… ветреность.

— Извинялся, батенька? — осведомился Варгунин.

— Как же! само собой разумеется; говоря между нами, прослезился даже. Я, говорит, готов…

Но Светлову помешала докончить начатую фразу суетливо прибежавшая по задним дверям горничная.

— Барыня!.. барин приехал! — доложила она впопыхах хозяйке.

Лизавета Михайловна, очевидно, не поняла ее сразу.

— Какой барин? — спросила она довольно спокойно, хотя сердце у нее и забилось почему-то.

— Да ваш барин… супруг ваш, — пояснила горничная.

В эту самую минуту по-прежнему отрывистый звонок раздался уже в передней. Лизавета Михайловна побледнела вдруг как полотно, и с ней едва не сделался обморок; серебряная ложечка, которою она мешала чай, так и забила мелкую дробь по краю стакана. Горничная со всех ног кинулась отворять дверь. Гости переглянулись между собой торопливым, недоумчивым взглядом, ясно выражавшим, впрочем, щекотливый вопрос: не следует ли им уходить тотчас же — и кто-то из них даже приподнялся было с места. Хозяйка тотчас же заметила это движение.

— Нет, пожалуйста… оставайтесь, господа… хоть на четверть часа, — тоном искренней просьбы обратилась она к гостям и медленно встала, опираясь рукой о спинку стула. — Вы нисколько не помешаете нашей встрече… даже облегчите ее мне: у меня очень мало общего с моим мужем…