Шаг за шагом

— Это почему? — удивился сын. — Я сам его пригласил; я с ним знаком.

— А коли и прзнакомился, так уж извини, батюшка, ходи к нему сам, коли хочешь, а к нам его не води, нечего ему у нас делать…

— Что такое! Да говори, мама, пожалуйста, яснее, — сказал Александр Васильич, нетерпеливо останавливаясь перед матерью.

— А то… Ты разве, батюшка, не знаешь, на что он покушался? — спросила Ирина Васильевна, и лицо ее приняло какое-то испуганное, тревожное выражение.

Александр Васильич улыбнулся.

— Вон что ты, мама! Да мало ли кто на что покушался, — молвил он весело, — а теперь не покушается. Ты вон, пожалуй, сама же рассказывала, что я, когда был еще мальчуганом, покушался воровать у тебя, в пост, сливки из кладовой, так меня, по-твоему, и теперь в кладовую пускать нельзя? И теперь я, по-твоему, вор выхожу?

— Толкуй с тобой! Ты вот этак-то, батюшка, всегда и отделываешься ото всего, — заметила с неудовольствием Ирина Васильевна.

— Да ведь нельзя же две шкуры с одного вола драть. Меня за покушение украсть у тебя сливки ты поставила, я помню, в угол; ну, я отстоял, сколько следовало, и дело с концом. Не поставишь же ты меня теперь снова в угол за то же самое? Так и Варгунин. Ты говоришь, он покушался на что-то; ну, его за это вот и сослали в работы. Теперь он срок свой отработал, поселен здесь… Стало быть, нечего и поминать о прошлом. А иначе и житья бы на свете никому не было, — сказал Александр Васильич, смотря матери прямо в глаза.

— Какое же уж это, Санька, сравнение: то сливки, а то… чего уж ты, батюшка, выдумал опять! — как-то смущенно проговорила Ирина Васильевна, поправляя чепец на голове.

— Тут, видишь ли, мама, дело не в сливках, разумеется, а в том, что нехорошо попрекать человека тем, за что он уже раз понес наказание. Ведь человека для чего наказывают? Для того, конечно, чтоб он исправился. А как же он исправится, коли ты его к себе не пустишь, я не пущу, другой не пустит? Этак и самый смирный человек озлиться может, — ты подумай-ка об этом.

— Нельзя же, батюшка, из-за него да всех заставлять в петлю лезть…

— Да кто же тебя заставляет лезть в петлю, мама? Это совершенно от себя самой зависит. Ты помнишь, у нас, перед: моим отъездом, работник жил, — Иван, кажется, — сосланный сюда за убийство? Он у нас больше двух лет жил, и ты, я помню, очень его любила и жалела… — сказал Александр Васильич задумчиво.

— Так он-то, батюшка, по несчастью ведь… — слабо возразила Ирина Васильевна.

— А ты почем знаешь, что и Варгунин не по несчастью здесь? Ведь все по несчастью… — еще задумчивее ответил ей сын.

— Правду отец-то говорит, что с тобой, Санька, толковать, так прежде пообедать надо. А уж ты, батюшка, как ни рассуждай, а к нам его не води! — сказала старушка довольно решительно.

— Ты, мама, конечно, имеешь полное право распоряжаться у себя дома, как хочешь. Но я полагал, что если вы отдали мне вот эту комнату, то я могу принимать в ней, кого мне угодно. Теперь оказывается, что я пользуюсь ею не даром, а на таких условиях, которые дороже для меня всякой платы… Ну, что же делать, мы стеснять друг друга не будем: я перееду на квартиру, — не менее решительно произнес Александр Васильич.

Старушка вспыхнула вся и, не найдясь сразу, только растерянно как-то развела руками.

— Так это ты, Санька, хочешь нас с отцом-то на Варгунина какого-нибудь променять? — спросила она наконец, и голос ее дрогнул, а на глазах навернулись слезы.

Александру Васильичу, по-видимому, тоже не легко было в эту минуту; он хоть и пересилил себя, но голос его заметно дрожал, когда он отвечал матери: