Шаги по земле

Настал учебный год, положивший конец нашим встречам и вечерам, гуляниям, разговорам и просто молчанию вдвоем. Николай, втянувшись в хорошую дружбу, в беседы с интересными темами и полезной информацией, поняв их преимущества перед бесцельным шатанием по улицам и пустой болтовней, переносил начало занятий и невольную разъединенность хуже, нервничал и на переменах прибегал на наш этаж посмотреть на меня. Видимо, это укрепляло его силы, дух, помогало не поддаваться влиянию улицы. Но бесхитростные мальчишеские маневры стали замечать другие, посмеиваться, осуждать, и я запретила ему их. Тогда он принялся писать мне письма, ему важен был этот контакт, поддерживающий в нем внутренний стержень. Не помню, о чем он писал. Да и вообще, о чем мог писать мальчишка, не так уж много видевший и знавший? Скорее всего, что-то об учителях, товарищах, уроках, школьных предметах, своих оценках. Однажды его письмо попало в руки учительницы Пасовской А. Л., а от нее, не блещущей деликатностью, — к моей маме.

На удивление, мама проявила сдержанность, не ругалась. Но решительно потребовала прекратить эту дружбу. Дело было после уроков, под вечер. Бедный Николай, которому стал известен гнусный поступок учительницы Аллы Леонидовны, не находил себе места, очень волновался и беспокоился обо мне. Он, двоечник и задира, не хотел бросать на меня, отличницу, тень, но и отказываться от общения со мною тоже не хотел. Чем он хуже других? От тревоги ему мерещились ужасы, что родители избивают меня, и он примчался к нашему дому, а тут демонстративно ходил по улице вдоль окон. Стояла зима, снежная, морозная, и в ранних сумерках его одинокая фигура добавляла ситуации еще больше драматизма и трогательности.

Мама разрешила выйти к Николаю и сказать, что со мной все хорошо, но что наша дружба отныне откладывается на неопределенный срок. Я не могла ослушаться, тем более что понимала бесперспективность любых запирательств.

Коля, Коля… Он, видимо, страдал. После этого он «отбил» у Василия Буряка мою подругу Люду, продержался в демонстративной дружбе с нею месяца два, но однажды не выдержал — спихнул ее с обрыва в овраг со снегом и ушел домой. И в дальнейшем перестал замечать. А она пожаловалась мне.

Это было еще детство, мой седьмой класс. Николай же учился в восьмом. Окончив его, он в школу больше не пришел. Давно его нет на земле — погиб в тюрьме от рук настоящих уголовников, попав туда по глупости — ограбил газетный киоск. Зачем? В деньгах он не нуждался, вредных привычек не имел, о них тогда слыхом не слыхивали. Явно, опять пошел за кем-то, кто был сильнее его. Судьба слабовольного человека.

Славик

И в восьмом классе я оставалась такой же зашмыганной дурнушкой, как и раньше, которую мальчики продолжали не замечать.

Только годом позже мама купила мне нормальную школьную форму — платье из тонкой коричневой шерсти, очень красиво пошитое. Я украшала его черными фартуками, и каждый день меняла воротничок и накладные манжеты. В морозы мне больше не приходилось надевать резиновые сапоги с портянками, потому что мама отдала свои теплые ботиночки, импортные, с пряжками. И зимнее пальто у меня было хорошее, не хуже, чем у других. Но тщетно.

Три главных школьных красавца, мальчишки из выпускного класса, — Славик Герман, Виктор Петрученко, Анатолий Ошкуков — интересовались не мной. Славик ухаживал за Людой Букреевой, и это была самая красивая пара в истории Славгорода, Виктор посматривал на Раю Иващенко, а Толя ни на кого не посматривал, но все равно не на меня. Правда, меня это не уязвляло, я привыкла быть в тени.

И вот в наш класс пришел новый ученик, сын директора завода, Славик Баглай, который до этого окончил восемь классов русской школы в Днепропетровске. Городской мальчик! Симпатичный, светленький, с хорошими чертами лица, с приятной улыбкой. Своим неуловимым шармом он отдаленно напоминал Васю Буряка, уже давно исчезнувшего из нашей жизни. Только до Васи ему все же было далеко, не было в нем ни того роста, ни стройности, и ходил он сутулясь и шаркая кривыми ногами.