Шаги по земле

Внимание повсечасно отвлекается на оставленные в селе ценности, на странности, несовершенства, излишества чужого быта, привычек, традиций, отвлекается от нужных предметов и пробуксовывает.

Туман.Листопадовы дали.И вот серебрится весь мир.Нашла ли я счастье, нашла ли,Иль поиски Бог запретил?Болею забытой строкоюИ нет исцеления, нет.

И прошлое тесной гурьбоюНесет мне и радость, и свет.

Я тосковала по своей маленькой комнате, письменному столу, за которым так приятно работалось и все получалось, по окошку, в темное время превращавшемуся в зеркало, где я наблюдала себя — никого не боясь, ибо за окном видеть меня было некому. И вспоминала ночное небо, без труда виденное при желании, обычно наряженное в облака — синие от зарева, разлитого на своде, над ними. Я знала — за облаками прячется полная луна, просвечивая их насквозь. Вот она плывет — то скрывается за густыми космами, то вновь восходит из-за них, обеляя края, о чем-то печалясь, оставаясь безучастной к остальному миру. Тишина, везде — сон.

В городе этого не было. Мерещилось, свет моего села погас — из его мягкости меня выбросили под яркие софиты манежа, жаркие светильники урбанистического варварства, в переходный коридор, за которым — вообще полная жуть, и меня туда не манило.

И Саша, служивший в Германии, сам измученный разлукой с Родиной, понимая меня, подбадривал и писал в письмах:

Надрывно, призывно гудят поезда,Их эхо — надежды примета.Пройдут все печали, дожди, и тогда

Настанет погожее лето.Пусть нынче нам грустно, но воздух опятьВесь соткан из влаги и сини.Не надо прощаться —Нам скоро встречатьРассветы любимой России.

Чуть позже в популярной песне пели «Телефонная связь — ненадежная связь», но тогда, выходит, связь по письмам еще более ненадежная. Ничто не спасало меня от одиночества, не наполняло причастностью к новому месту, к новым обстоятельствам и людям. Воистину, самое главное в мире не золото, даже не духовные ценности, а рядом живущий человек, дорожащий тобой.

Полгода моей полной изоляции от жизни, как я воспринимала этот период, весьма преувеличивая его драматизм, истекли. И 1966 год пришел вместе с Юрой — заменившем мне неласковый космос: родителей и друга, память о прошлом и новый день.

Юра лечил меня молчанием и своим присутствием, на прогулках превращался в слух, не мешая мне озвучивать свои беды и бредить ими, претензиями к городу, жалобами на обиды. Зато он видел меня изнутри.

Саша приезжал в отпуск, появлялся в своем смешном сельском плащике, находил меня в университете, но все это уже воспринималось, как забытый сон. Я помнила его «Не молчи» и после отъезда продолжала писать, понимая, что мои письма становятся все короче, но все равно они нужны ему. Грустно мне было, но выбранная профессия, город и окружение забивали и поглощали эти настроения. Грустить не то что некогда было, но этому не находилось места — любые элегии сердца не соединялись с аурой точных наук, с логикой доказательств и формул.

И стихи рождались другие, к Саше летела уже не лирика, а то ли ностальгирующая гражданственность, то ли растроганная память, перешедшая в кровь от родителей, вынесших войну на своих плечах.

Где же вы, весенние фиалки?В тех местах, где грохотал металл,Где фашист планету убивал,Вы — как орденов отсвет неяркий.Как награды на зали'той кровью,

На простреленной груди земли.Кабы ей воздать и мы могли —Пусть не орденами, а любовью.Исцеляете. О, вам достойно имяБожества, и низкий вам поклон.Где же вы, мои — со всех сторон,Где ваш аромат неповторимый…

Из армии Саша вернулся в мои летние каникулы после третьего курса, когда мы с Юрой уже договорились пожениться. Он приехал ко мне на своем ИЖ-49 все такой же — светлый, немногословный и торжественный! И в селе снова воспринимался по-прежнему — как тот мальчик, что в моем представлении оставался Духом цветущих лугов. А я огорошила его правдой. Саша в тот день впервые коснулся меня губами — поцеловал руку.

Когда-то он писал в стихах: