Шах и мат

Народ, должно быть, свихнулся. Я просто их не понимаю. Возможно, у меня уже поехала бы крыша, если бы я не отвлекалась на старые партии Коха. Вечером звонит мама и спрашивает, как проходит поездка с пенсионным центром на западное побережье, и я так сильно хочу во всем признаться, что мои внутренности скручиваются от напряжения, а на глаза наворачиваются слезы. Хочется крушить все вокруг, а людям запретить пялиться на меня и спрашивать, как я себя чувствую. Мне хочется сказать ей, что она должна быть рядом, что папа должен быть рядом, потому что сейчас мне очень одиноко.

Вместо этого мы говорим о дне рождения Сабрины, который уже на следующей неделе. Рюкзак, что я ей заказала, принесут со дня на день, и маме нужно перехватить посылку до того, как Сабрина ее увидит.

– Все время забываю сказать тебе, – произносит мама в конце разговора, – что люблю тебя. И очень тобой горжусь.

Я тоже хочу сказать, как сильно люблю ее и скучаю по ней – не только физически, но и… Я так хочу быть чьей-то дочерью. Чтобы обо мне заботились и оберегали. Чтобы между мной и миром был кто-то сильный. Но мне кажется неправильным говорить правду поверх такого количества лжи, поэтому я просто кладу трубку и сижу на краешке кровати, уткнувшись лицом в ладони, будто израненный герой боевика из девяностых, и думаю, что нужно перестать врать маме. О шахматах. Я признаюсь в ту же секунду, как окажусь дома. Если она, конечно, случайно не увидит меня в «Доброе утро…» чертова «…Америка».

Когда мои глаза высыхают, я плетусь вниз, чтобы стащить сэндвич из зоны отдыха. Там я встречаю еще нескольких участников соревнований – они едят, пьют и смеются. Все они будут играть завтра, но ставки для них невысоки. Можно сказать, их турнир уже окончен.

Дэвис, британец, которого я победила на второй день, замечает меня и подзывает к себе. Мой небольшой опыт неформального общения с конкурентами научил, что с ними лучше вообще не пересекаться, но у меня не получается притвориться, что я их не заметила. Подхожу, сжимая в руке панини с помидорами и моцареллой и ожидая что-то вроде: «А мы думали, ты нас не почтишь своим присутствием». Но парни молчат.

– Гринлиф, мы хотим попросить тебя кое о чем.

Я готовлюсь к худшему:

– Слушаю.

– Это наша личная просьба.

Я напрягаюсь сильнее:

– Что за просьба такая?

– Не могла бы ты, пожалуйста, завтра раздавить Коха в лепешку?

Все смеются. Надо мной? Или со мной?

– Прошу прощения?

– Мы были бы очень признательны, если бы ты унизила его по полной программе, – поясняет один из парней.

– Каждый раз, когда он проигрывает, дракон срет золотыми кирпичами.

– Секс – это круто, но вы когда-нибудь слышали, как ноет Кох, когда ему ставят шах и мат?

– Если коротко, – вклинивается Дэвис, – мы презираем его и будем упиваться любыми неудобствами, которые ты сможешь ему доставить.

– Прошу тебя, Гринлиф, не рисуй в этот раз на протоколе.

Я выдыхаю и, когда все смеются, смеюсь вместе с ними.

– Ого. А я думала, он мне одной не нравится.

– Размечталась. Он с каждым из нас ведет себя как законченный мудак.

– И его тупые «приемчики». Он унижает во время игры, пока ты пытаешься сконцентрироваться.

– Или когда кругами ходит вокруг доски. Я размышляю над следующим ходом, и меня из-за него укачивает.

– Ты знаешь его всего несколько месяцев, а нам пришлось пройти через его одеколонную фазу.

– «Саваж» Кристиана Диора. Господи Исусе.

– Клянусь, он наливал ванну до краев и купался в них.

– Не, уверен, что он их просто пил.

Смеюсь и качаю головой.

– Я бы с удовольствием обыграла его. Просто не знаю, смогу ли.

– Ты алхимик, – мягко говорит Фэгард-Ворк. – Ты можешь добиться всего, чего захочешь, Гринлиф.

Я чувствую, как краснею.

– Эй, Гринлиф, – Кавамура. – Ты есть в «Дискорде»?

– «Дискорде»?

– Мессенджер такой. У нас есть чат, где почти все игроки первой двадцатки. Мы там говорим о шахматах, сплетничаем про ФИДЕ – ничего сверхъестественного. Я бы с радостью прислал тебе приглашение.

– Оу, – я чешу затылок, оглядываясь вокруг. Этим парням примерно от восемнадцати до чуть меньше сорока. Будет ли им со мной интересно? – Я не вхожу в двадцатку.

Они смеются. Один из них говорит:

– Пока что. – И они смеются еще сильнее.

– Коха там, кстати, нет. И это круто, потому что мы сделали отдельный канал, где обсуждаем его.

– И мы скорее будем дважды в день испражняться стеклом, чем общаться с ним по собственной воле.

– Наш язык любви – это антикохные мемчики. – Все снова смеются.

– Еще там нет Нолана.

– Но мы его приглашали. Он просто не захотел.

– Да, мы не ненавидим Сойера. Хотя раньше он был тем еще мелким дерьмом, – добавляет Петек.

– Типичный подросток, – замечает Кавамура.

Снова смех. Переплетение акцентов и интонаций почти музыкальное, и я чувствую себя невеждой. Я едва говорю на одном языке. Не знаю разницу между «роспись» и «подпись» и вечно забываю, как пишется «в течение пяти часов».

– Но до Сойера нам нет дела, – объясняет Дэвис. – Мы не можем обыграть его – никто не может, кроме тебя. Так что предпочитаем делать вид, что его не существует.