Шаляпин

Ну как не защемить сердцу, не Народного артиста Республики, нет, а заслуженного артиста императорских театров, солиста его величества?!! Ну и посылает солист его величества тысяч этак пять франков для раздачи этим безработным… Почему мы молчим? Почему не положить предел издевательству и наглости над всем СССР этого „СВИТЫ ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА НАРОДНОГО АРТИСТА РЕСПУБЛИКИ“?»

Через день, 2 июня 1927 года, «Комсомольская правда» публикует большое стихотворение В. Маяковского «Господин „народный артист“». Поэт заявляет:

И песня,                 и стих —                          это бомба и знамя,

голос певца                    подымает класс,и тот,             кто сегодня                                поет не с нами,

тот —              против нас.

Стихотворение заканчивается призывом:

С барина                   с белого

                                сорвите, наркомпросцы,народного артиста                              красный венок!

У Маяковского свои счеты с русской эмиграцией. Изгнанники считают поэта «любимцем Совнаркома», вдохновенным воспевателем черных дел чекистов, казней, пыток, репрессий. В парижских «Последних новостях» — самой популярной эмигрантской газете — Дон Аминадо рисует уничижительный портрет Маяковского — «дюжего мясникообразного профессионала», «совершеннейшего маньяка, жрущего по неисчислимым добавочным пайкам, требующего себе прижизненного монумента на Красной площади… прокладывающего пути от прохвоста к сверхчеловеку».

Шаляпин — удобная мишень для политического самоутверждения, и Маяковский намеренно придает инциденту политический масштаб: он не шутил, когда писал о своем желании «приравнять перо к штыку». Со страниц советских изданий на Шаляпина выливаются ушаты грязи. Аргументы — в стиле времени. Передовая статья журнала «Жизнь искусства» называлась «Кто — за и кто — против»:

«Мы знаем, кто эти „русские безработные“, при виде которых Шаляпин почувствовал благотворительный зуд: это выброшенные за советский рубеж злобные ненавистники рабочих и крестьян… — это сотрудники лондонских, пекинских и шанхайских взломщиков и душителей революции… И в переживаемый нами серьезнейший и напряженнейший политический момент мы вправе поинтересоваться: кто с Шаляпиным, то есть с чемберленовской Англией, и кто с нами, то есть с пролетарской революцией?»

Как когда-то в 1911 году, после истории «с коленопреклонением», Шаляпин оклеветан и оболган. Газетная травля больно травмировала артиста — ведь он дорожил своей репутацией на родине. Теперь на вопрос газеты «Возрождение», что он будет делать, если с него снимут звание, певец отвечал: «Ну что же, я после этого — перестану быть Шаляпиным или стану антинародным артистом? — я, который вышел из гущи народной, — всегда пел для народа. В особенности же теперь, после того, как я уже 37 лет на сцене и исколесил земной шар, я хочу взять на себя смелость и проявить, быть может, нескромность, сказав, что я не просто народный, я всенародный артист».

Горький счел это заявление певца ошибкой. «А с газетчиками ты напрасно разговариваешь. Звание же „народного артиста“, данное тебе Совнаркомом, только Совнаркомом и может быть аннулировано, чего он не сделал, да, разумеется, и не сделает», — уверенно писал он из Сорренто Шаляпину 29 июня 1927 года. Но Алексей Максимович заблуждался. Он не знал, что вопрос лишения Шаляпина звания обсуждался 22 августа в высшей инстанции — на заседании Политбюро ЦК ВКП(б) и по его прямому указанию 24 августа 1927 года Совет народных комиссаров РСФСР принял постановление о лишении Шаляпина звания народного артиста.

Путаной и невнятной была позиция А. В. Луначарского: ему выпала неблагодарная обязанность комментировать постановление Совнаркома. Луначарский отметал политические причины, утверждал, «что единственным… мотивом лишения Шаляпина звания… явилось упорное нежелание его приехать хотя бы ненадолго(курсив наш. — В. Д.) на родину и художественно обслужить тот самый народ, чьим артистом он был провозглашен…». Вероятнее всего, нарком просвещения сам не совсем уверен в насущной необходимости приезда певца в СССР.

Драматизм создавшейся ситуации переживал не один Шаляпин. А. Н. Бенуа писал М. Горькому: «Мы здесь застряли, и это немудрено. С необходимостью мне здесь остаться согласился и Анатолий Васильевич в той беседе, которую я имел с ним… Он даже прямо советовал оставаться до тех пор, пока у нас там чисто материальные условия существования не восстановятся до степени известной „нормальности“».