Шандор Петефи

В конце февраля 1841 года в Шопроне отставной солдат Шандор Петефи явился к своим бывшим товарищам по школе. При виде его они испугались, решив, что он удрал из армии. Шандор показал им свидетельство, в котором стояло: «Служил честно и верно…» Товарищи успокоились, но теперь ума не могли приложить, что делать с этим бедным малым в оборванной солдатской одежде. Он стал им еще более чужим, чем прежде. Сейчас у «его и разговор уже совсем другой, чем у них, да и весь он какой-то неотесанный: то вспыхнет, а то вдруг будто унесется мыслями, притихнет и в ответ на вопросы рассеянно улыбнется. Оборванец, а еще говорит свысока! Спрашивается: на каком основании? Ведь у него нет ничего, даже плохонькой койки в углу и то снять не может. А еще осмеливается поучать их: «Да что вы знаете? Представления не имеете о настоящей жизни!»

Отношения Петефи с двоюродным братом и бывшими приятелями, за исключением Пака[10], стали все холоднее. Вскоре поэт покинул Шопрон и направился пешком в другой городок — Папу. «Хоть не буду видеть надутую морду этого милого родственничка!»

«Стоял март 1841 года, — вспоминал Орлан. — Погода была слякотная, казалось — зима выбрасывает на землю последние остатки стужи. Я стоял возле пюпитра, против окна, и писал. Вдруг мое внимание привлек какой-то шорох. Я поднял глаза, и мне показалось, что под окном стоит Петефи. От удивления я даже привскочил, но тут открылась дверь, и в нее на самом деле вошел он, только еще более худой, чем обычно. Одет он был в обмундирование отставных солдат: на нем были узкие синие брюки, солдатский фрак и плоская белая шляпа. Сума, свисающая с суковатой палки, перекинутой через плечо, — вот все его пожитки. Радость неожиданной встречи тут же сменилась озабоченностью. Я стал расспрашивать его о том, что он намерен делать.

— Нет у меня никаких намерений, — ответил он. — Я услышал в Шопроне, что ты здесь, и пришел к тебе. У меня есть еще несколько форинтов, которые я получил перед отставкой».

Это были слова уставшего, вконец измученного человека. Несколько дней он отдыхал. Дружеское внимание и отдых вернули ему силы.

В июне он записался в школу вольнослушателем. Спал на полу, на соломе. Но что это за беда для бывшего солдата, который, лежа на деревянных нарах в казарме, писал оды:

…О вы, нетесаные доски,

Ведь только вы, когда она клубиласьВокруг меня, та нищенская ночь,Вы облегчали тяжесть мук смертельных!

Печальный юноша, на грудь я вам кидалсяИ грезил самой сладостною грезой!

Да! Но тогда его товарищи тоже лежали «а деревянных нарах, а сейчас так жил он один, бедняк в среде обеспеченных школьников. Над бедностью его издеваются, учителя относятся к нему пренебрежительно.

Весь его заработок сводится к скудному обеду, которым кормит его слепой священник за то, что юноша читает ему вслух по нескольку часов в день.

«Как-то раз на него вдруг напала причуда, — писал Орлаи, — надеть на себя свою солдатскую одежду и в ней пойти в школу. (Можно представить, сколь одинок был Петефи, если даже один из лучших его друзей расценил как «причуду» желание юноши надеть какую бы то ни было, но свою одежду, чтобы не ходить всегда в чужой. — А. Г.) Я пришел в ужас от его намерения. Но отговаривать Петефи было совершенно бесполезно, он упорно твердил одно и то же: «Это честная одежда, я достаточно страдал в ней, и поэтому мне вовсе не стыдно в ней появляться…»

Ученики, «увидев его, разразились хохотом… а учитель немедленно выгнал из класса».

Долго жить в таком положении было невозможно, и Петефи, покинув школу, пустился в дорогу, как всегда, пешком. Он направился в дальний город Пожонь.

«Однажды в ясные летние сумерки, — пишет в своих воспоминаниях другой товарищ Петефи, — мы гуляли с друзьями в Пожоне. Вдруг я увидел, что навстречу мне спешит юноша в порванных брюках, ужасающе потрепанном и узком летнем доломане. (Это была та одежда, которую подарили Петефи в Папе и вместо которой он надел однажды старое солдатское обмундирование. — А. Г.) Я едва узнал Петефи, настолько он был измучен нуждой…» В Пожоне тоже не находится подходящей работы. Юноша заболевает. Голодный, лежит в жару, а поправившись, идет в родной город. В дырявых башмаках, в худой шинели он делает по весенней распутице трехсоткилометровые переходы, его не пугают ни дождь, ни ветер. Кто-нибудь другой или погиб бы, не выдержав такой жизни, или отказался бы от своих стремлений. Но не таков был Петефи, черпавший силы для борьбы в ощущении, что именно ему суждено стать совестью Венгрии, что «если огонь его души угаснет и подернется золой, то мир почернеет, кругом станет еще беспросветней».