Шанхай. Книга 1. Предсказание императора

Быстро спустившись к реке, он пошел на север, по направлению к бывшей британской, а ныне Иностранной концессии. Хотя обычно он предпочитал ходить через Старый город, в этот день что-то заставило его пойти по территории фань куэй. Улицы, в большинстве представлявшие собой грязные тропинки, лишь редко где выстланные досками, были, как всегда, почти пусты. Конфуцианец хотел уже окликнуть рикшу — из тех, что всегда караулили здесь британцев, работавших на складах, но передумал. Ему необходимо было пройтись пешком и подумать.

Улица Кипящего ключа вряд ли заслуживала столь романтического названия, и единственная причина, по которой по ней кто-то все же ходил или ездил, заключалась в том, что она соединяла Британскую и Французскую концессии с излучиной реки. В каретах ехали английские дамы, наглухо закрыв окна, чтобы уберечься от малярии.

«В добрый путь, — подумал Конфуцианец. — Лучше умереть от малярии, чем от духоты в одной из этих коробок, которые британцы с тупой настойчивостью красят исключительно в черный цвет».

Навстречу ему попались несколько европейцев верхом на лошадях и китайцев, тащивших на спинах тяжелую поклажу.

Европеец, проезжавший мимо на прекрасной кобыле в яблоках, приветствовал его, приподняв шляпу. Конфуцианец ответил легким кивком головы. Европейцы знали, что он номинально является представителем городских властей, но понятия не имели о том, что все последние дни его мысли заняты только одним: как заставить этот город забурлить от наплыва китайских рабочих из деревень.

Потом Конфуцианцу повстречался черносутанник, следом за которым семенили трое китайских юношей. Ему пришлось проглотить отвращение, которое неизменно вызывали у него христианские попы, пытавшиеся притащить в его страну своего Бога. На одном из молодых людей была грязная сутана, подобная тем, какие носят иезуиты. Только дурак не знает, что в разгар шанхайского лета следует носить легкие одежды из шелка и хлопка. Этот точно не знал.

Конфуцианец остановился и стал смаковать картинку, возникшую перед его внутренним взором: сотни, нет, тысячи крестьян, необходимых, чтобы воплотить в жизнь мечту о Семидесяти Пагодах.

Разрозненные фрагменты постепенно вставали на свои места: улица Кипящего ключа, Семьдесят Пагод, поток крестьян, заполняющий город, и ярость молодого человека, отвергнутого государственным аппаратом и считающего себя братом Бога черносутанников. По крайней мере, это было интересно.

В тот вечер жена Конфуцианца не могла подобрать нужных слов для разговора с мужем и придумать, чем его накормить. Поставив тарелку с подслащенным рисом перед дверью его кабинета, она ушла спать на свою циновку.

А Конфуцианец, уединившись в кабинете, медленно перечитал лист, который про себя уже стал называть «листом пророка».

Какой гнев! Какая бурлящая ярость! Многие люди бывали ведомы и менее сильными чувствами. Но прежде чем что-либо предпринять, он должен понять, что кроется за странными религиозными притязаниями этого человека.

У Конфуцианца не было никаких контактов с черносутанниками, и он не знал никого, кто общался бы с ними. Разве что Цзян, благодаря своим связям с французами. Большинство борделей и курилен опия располагались на территории Концессии. Именно французы привезли в Шанхай черносутанников. Он аккуратно сложил «лист пророка», положил его во внутренний карман одежды и, прихватив лакированный зонтик, вышел под вечерний моросящий дождь.

В ответ на его вежливый стук за дверью послышалось хихиканье. Затем раздалось грубое «цыц», и хихиканье умолкло. Дверь открылась. На пороге стояла Цзян, упершись одной рукой в бедро, второй — в притолоку. За ее спиной разносились звуки разудалого веселья и голоса, говорившие на незнакомом языке. Конфуцианец решил, что это, должно быть, французский.

— Ты можешь и дальше мокнуть под дождем, а можешь войти внутрь и присоединиться к остальным гостям.

Китайский язык Цзян уже стал превращаться в арго, который со временем назовут «шанхайским диалектом», или шанхайхуа.

— В конце улицы есть чайная. Ты позволишь мне угостить тебя чашкой чая? — Конфуцианец заметил, что, когда он говорит с ней, его и без того правильная речь становится просто безупречной.

— Конечно, почему бы и нет, — кивнула Цзян, заметив, что, когда она говорит с Конфуцианцем, тон у нее становится, как у самой распоследней шлюхи.

Придя в чайную, они отказались от индийского чая в пользу темного, пахнущего мускусом сорта, который выращивали в долинах Аннама. Вскоре им принесли высокие чашки с крышечками. Тонкие чайные листья плавали в воде стоймя, напоминая угрей в пруду.

— Ты знаешь французов? — нарушил молчание Конфуцианец.

— Да, некоторых знаю. Я, как тебе известно, веду с ними совместный бизнес.

— Да, но меня интересуют совсем другие французы.