Шанхай. Любовь подонка

Сделав воду похолоднее, сунул голову под струю воды.

Стоял в позе страуса, пока не устала спина и не онемела шея.

Вытерся бумажными полотенцами.

Вышел и уверенно направился к лифтам.

Возле них никого не было.

Звякнув, раскрылись двери.

Она — здесь.

Она — там, наверху.

Она — ждет меня.

Шагнул внутрь.

Как тромб по сосуду, лифт неотвратимо пополз вверх.

Лабиринт коридоров. Мягкий ковролин. Бежевые стены и темно-красные двери с золотыми цифрами. Целая шеренга дверей — пока шел вдоль нее, почему-то пришли на ум Урфин Джюс и его деревянные солдаты.

Как и полагается высокому гостю, я важно ступал по ковровому покрытию. Поглядывал на замерших по стойке «смирно» сторожей-дуболомов, всматривался в их нагрудные жетоны-номера.

1048, 1049...

1050.

Постучал.

Приглушенный, будто издалека, голос:

— Сейчас!

Поворот ручки.

Дверь подалась: деревянный стражник шагнул назад и в сторону, пропуская.

Я зашел в номер.

Губы — впритык к моим — и шепот:

— С ума сойти, как я тебя ждала...

...В номере прохладный полумрак. Окна закрыты лишь тюлем, и с улицы затекает рассеянный желтый свет фонарей.

В теле моем — опустошенная слабость и горделивое спокойствие хорошо поработавшего самца.

Инна, подперев голову рукой, другою водит пальцами по моей груди.

— А ты поздоровел... Вроде и не изменился особо, но какой-то другой... — говорит она тихо, чуть охрипло. — Возмужал...

Я смотрю на ее волосы, выкрашенные освещением в густой медовый цвет.

Они больше не пахнут яблоками. Незнакомый мне, новый запах.

Разглядываю ее руки.

Какие же у нее большие руки. Какие широкие, громоздкие кисти...

— Ты приезжай почаще... А то в следующий раз скажешь: «Постарел...»

— А ты, правда, хочешь... чтобы он был, следующий раз?

— Да, очень, — искренне вру я. — Конечно.

Инка легкими касаниями губ целует меня в живот.

— Я тоже, — ответно врет она. — Только приезжай лучше сам.

— Приеду.

— Приедешь?

— Да…

Множу ложь на ложь.

— Смотри, я девушка доверчивая...

Столь очевидную для нас обоих неправду последней фразы Инка скрывает за наигранным смущением и нарочито детской интонацией.

— Люблю тебя... — говорим одновременно.

Все-таки мы — замечательная парочка.

Инна устраивается возле меня поудобнее. Поцелуи съезжают к низу живота. Я чувствую ее прохладные пальцы, мягкие губы.

Вдруг она прерывается, словно спохватываясь. Заглядывает мне в лицо:

— Как думаешь, я не слишком громко... недавно тут... Они же в соседних номерах, вдруг вернулись уже... и слышали все?

Я не сразу понимаю, о чем или о ком она говорит.

Она продолжает:

— Они, конечно, нормальные мужики. Да и немного в курсе моих личных дел тут. Но афишировать не хотелось бы.

— У тебя в Питере есть кто-нибудь?

В ответ — небрежный жест ладонью. Таким, наверное, царица Клеопатра показывала Антонию: «пустое, забудь об этом». Склоняется снова, но я привлекаю ее к груди.

— Не отдохнул еще? — с заботливой деловитостью спрашивает Инна. — Малыш потрудился на славу...

Тянется к прикроватной тумбочке за сигаретами.

Какие же у нее большие руки... Я лежу и подыскиваю подходящее слово. Загребущие... Нет, разве что — в переносном значении... Мосластые... Тоже не то, да и слово некрасивое, выпирает, точно субпродукты на грязном лотке... Руки-то у нее на самом деле хороши — как и все остальное.

Инна, прекрасно зная, что я ее разглядываю, достает из пачки тонкую сигарету. Как-то нарочито манерно держит ее.

— Зажигалку не могу найти...

— Посмотри у меня, в правом кармане.

Джинсы мои валяются где-то на полу.

Инна, зажав сигарету в губах, подползает к краю кровати. Чуть оттопырив загорелый зад, свешивает руки вниз и возится на полу с видом фотографа, заряжающего пленку.

В это время раздается короткий писк телефона.

— Твой, кажется... — говорит Инна, достав зажигалку. — Дать?

— Не надо. Потом.

— Вдруг что-то важное?

— Важное — ты.

И ведь почти не вру. Прямо сейчас происходит что-то очень важное, но мне не хватает опыта и ума понять, что именно.

Я смотрю, как Инна прикуривает. На мгновение вспыхивает кончик сигареты.

Внутри меня в эту самую минуту тоже что-то быстро и тихо сгорает, чернеет, обугливается, чтобы минутой позже исчезнуть вовсе — бесследно и навсегда. Внутренний огонь этот спокойный и ровный, не болезненный — только улетает прочь холодная мгла былых обид.

Но на смену не приходит ничего.

— Ты написал что-нибудь новое? — спрашивает меня Инна, сидя на кровати по-турецки. Фонарь с улицы слабо освещает ее тело. Краснеет точка сигаретного огонька.

— В смысле?

— Твои рассказы... Они все какие-то... Мне их страшно читать.

— Не читай. Бери пример с меня — я вообще читать перестал.

— А писать?

— Мелом по доске — пока еще нет. А там — посмотрим...

— Про Китай не собираешься написать? Тут ведь есть на что посмотреть, про что рассказать?

— Для этого нужно быть... ну, не знаю... Удивленным. Разозленным.

— Влюбленным.

— Да.

— Ну и?

— А я привык уже ко всему тут. Не знаю... Посмотрим.

Инна деланно вздыхает.

— Раньше ты любил поговорить о литературе... Но раз не хочешь, не буду настаивать. Наверное, есть здесь и моя вина — не думала, что ты серьезно...

— Да ладно. Лучше скажи, как тебе тут?